восстает она против  всякой  несправедливости,  против  всякого  наглого
самоуправства. Как же пронять его, как с ним говорить?
   - Твори бог волю свою! - сказала она наконец. - Коли ты, пан  Анджей,
от меня отказываешься, иди своей  дорогой!  Господь  останется  покровом
сироте!
   - Я от тебя отказываюсь? - с величайшим изумлением спросил Кмициц.
   - Да, коли не словом, так делом, коли не ты от меня, так я  от  тебя.
Потому что не пойду я за человека,  на  чьей  совести  людские  слезы  и
людская кровь, на кого  пальцем  показывают,  кого  отщепенцем  зовут  и
разбойником и почитают предателем!
   - Каким предателем? Не вводи ты меня в грех, не то я  такое  сотворю,
что сам потом буду жалеть. Чтоб меня громом убило,  провалиться  мне  на
этом месте, коли я предатель, это я-то,  что  стал  на  защиту  отчизны,
когда у всех опустились руки!
   - Ты стал на ее защиту, пан Анджей, а поступаешь как враг, потому что
топчешь ее, потому что  наших  людей  истязаешь,  потому  что  попираешь
божеские и людские законы. Нет, пусть у меня сердце разорвется, не  хочу
я тебя такого, не хочу!
   - Не говори мне об этом, не  то  я  взбешусь!  Пресвятая  богородица,
спаси и помилуй! Да не захочешь ты добром пойти за меня, силком  возьму,
хоть бы вся голытьба из застянков, хоть бы сами Радзивиллы, сам король и
все  черти  рогами  тебя  обороняли,  хоть  бы  душу  дьяволу   пришлось
продать...
   - Не поминай нечистого,  услышит!  -  вскричала  Оленька,  протягивая
руки.
   - Чего ты от меня хочешь?
   - Будь же ты достойным человеком!
   Они оба умолкли, и в покое воцарилась тишина. Слышно было только, как
тяжело дышит пан Анджей. Его все-таки проняло от последних слов Оленьки,
совесть в нем заговорила. Он чувствовал себя  униженным.  Не  знал,  что
ответить ей, как оправдаться. Быстрыми шагами стал  ходить  по  комнате;
она  сидела  неподвижно.  Облако  раздора  повисло  над  ними,  обиды  и
раздражения. Тяжело им было обоим, и  долгое  молчание  становилось  все
несносней.
   - Прощай! - сказал вдруг Кмициц.
   - Поезжай, пан Анджей, и пусть бог наставит тебя на путь истинный,  -
ответила Оленька.
   - Поеду! Горько было твое питье, горек хлеб! Желчью и оцтом меня  тут
напоили!
   - А ты думаешь, пан Анджей, что меня сладостью ты напоил? -  ответила
она голосом, в котором дрожали слезы.
   - Прощай!
   - Прощай!
   Кмициц шагнул было к двери, но вдруг повернулся, и, подбежав к  панне
Александре, схватил ее за руки.
   - Господи, неужто ты хочешь, чтобы я в дороге мертвый упал с коня?
   Тут Оленька дала волю слезам; он обнял ее  и  держал,  трепещущую,  в
объятиях, повторяя сквозь стиснутые зубы:
   - Бей же меня, кто в бога верует, бей, не  жалей!  -  Наконец  он  не
выдержал: - Не плачь, Оленька, ради Христа, не  плачь!  В  чем  я  перед
тобой провинился? Я все сделаю,  что  только  ты  пожелаешь.  Отошлю  их
прочь. В Уните все улажу, жить стану по-иному, потому что люблю  тебя!..
Ради Христа, сердце  у  меня  разорвется...  я  все  сделаю,  только  не
плачь... и люби меня хоть немножко!..
   Так он утешал ее и голубил, а она, выплакавшись, сказала ему:
   - Поезжай, пан Анджей. Господь примирит нас. Я на тебя  не  в  обиде,
только болит мое сердце...
   Луна высоко  поднялась  уже  над  белыми  полями,  когда  пан  Анджей
отправился в Любич, а за ним тронулись шагом солдаты, вытянувшись лентой
на широкой дороге. Они ехали не через  Волмонтовичи,  а  прямиком  через
болота, скованные  морозом,  по  которым  сейчас  можно  было  безопасно
проехать.
   Вахмистр Сорока поравнялся с паном Анджеем.
   - Пан ротмистр, - спросил он, - а где нам в Любиче остановиться?
   - Пошел прочь! - ответил Кмициц.
   Он ехал впереди, ни с кем не говоря ни слова.  В  сердце  его  кипели
горькие чувства сожаления, порою гнева, но прежде всего досады на самого
себя. Это была первая ночь в его жизни,  когда  он  держал  ответ  перед
совестью, и упреки ее были тяжелей самой тяжелой кольчуги. Ехал он сюда,
а за ним дурная слава бежала, и что же он сделал, чтобы поправить ее?  В
первый же день позволил товарищам в Любиче  стрелять  и  распутничать  и
солгал, будто сам не распутничал, а  на  самом-то  деле  распутничал,  а
потом каждый день позволял им бесчинствовать.  Дальше:  солдаты  обидели
горожан, а он усугубил эту обиду. Хуже того, набросился  на  поневежский
гарнизон, людей избил, офицеров голыми гонял по  снегу...  Предадут  его
суду - и конец. Лишат имущества и чести, а может,  и  к  смертной  казни
присудят. Ведь не сможет же он по-прежнему,  собрав  ватагу  вооруженной
голытьбы, глумиться над  законом,  ведь  он  жениться  хочет,  осесть  в
Водоктах, служить не на свой страх, а в войске, а там закон найдет его и
настигнет кара. А если кара и минует его, все равно дурные это поступки,
недостойные рыцаря. Может, ему и удастся замять дело, но  память  о  них
останется и в людских сердцах, и в его собственной совести, и  в  сердце
Оленьки... И как вспомнил он тут, что она еще не  оттолкнула  его,  что,
уезжая, он прочитал в ее взоре прощение, доброй она ему показалась,  как
ангелы небесные. И взяла его охота не завтра, а сейчас вот воротиться  к
ней, прискакать и повалиться в ноги и просить забыть все и  целовать  ее
сладостные очи, которые слезами оросили сегодня его лицо.
   Ему хотелось самому зарыдать, и чувствовал он, что любит эту девушку,
как никогда в жизни никого не любил. "Пресвятая дева! - думал он в душе.
- Я все сделаю,  что  она  только  пожелает;  щедро  оделю  товарищей  и
отправлю их на край света, потому что это правда, что они  толкают  меня
на злые дела".
   Тут пришло ему на ум, что вот приедет он в Любич и, наверно, застанет
их пьяных или с девками, и такое взяло его зло, что захотелось броситься
на кого-нибудь с саблей, хоть на тех же солдат, которых он вел, и рубить
без пощады.
   - Ну и задам же я им! - ворчал он, теребя ус. - Они меня еще таким не
видали, каким нынче увидят!
   Тут он в ярости стал шпорить коня, дергать и рвать поводья,  так  что
разгорячил своего аргамака. Видя  это,  Сорока  проворчал,  обращаясь  к