В голосе ее звучала нежная мольба;  но  морщины  у  него  на  лбу  не
разгладились, он по-прежнему хмурился. Правда,  подавил  вспышку  гнева,
только порой словно молнии пробегали  у  него  по  лицу,  -  но  ответил
девушке заносчиво и надменно:
   - Вот уж не ждал! Волю покойного уважаю и вот что думаю, -  до  моего
приезда пан подкоморий мог назначить эту серую шляхту твоими  опекунами,
но коли нога моя ступила сюда, никто, кроме  меня,  опекуном  больше  не
будет. Не только этой серой шляхте, самим биржанским Радзивиллам опекать
тут нечего!
   Панна Александра нахмурилась и ответила, помолчав минуту времени:
   - Нехорошо ты, пан Анджей, делаешь, что так кичишься. Волю  покойного
деда либо целиком надо принять бы, либо  отвергнуть,  я  не  вижу  иного
выхода. Лауданцы не станут надоедать тебе  или  навязываться,  люди  они
мирные и достойные. Не думай, пан Анджей, что  они  могут  быть  тебе  в
тягость. Когда бы начались распри, они могли бы сказать  свое  слово,  а
так, я думаю, все будет тихо и мирно и такая это будет опека, словно  бы
ее и нет совсем.
   Он помолчал еще минуту, потом махнул рукой и сказал:
   - И то сказать, со свадьбой, все кончится.  Не  из-за  чего  спорить,
пусть только сидят смирно и не мешают мне, а то я, ей-богу, не дам  себе
в  кашу  наплевать!  Впрочем,  довольно  о  них!  Дай  согласие,   панна
Александра, обвенчаться поскорей, и все будет хорошо!
   - Не пристало сейчас, в дни печали, говорить об этом.
   - Эх! А долго ли придется мне ждать?
   - Дедушка сам написал, что не долее полугода.
   - Иссохну я до  той  поры,  как  щепка.  Ну  давай  не  будем  больше
ссориться. Ты уж так сурово стала на меня  поглядывать,  будто  я  всему
виною. Ну что это ты, королева моя золотая! Чем я виноват, что  такая  у
меня натура: рассержусь на кого, так, сдается, на куски бы его разорвал,
а отойдет сердце, и вроде наново сшил бы.
   - Страшно жить с таким, - повеселев, ответила Оленька.
   - За твое здоровье! Хорошее вино, а для меня сабля да вино  -  первое
дело! Ну чего там - страшно жить со мною! Да  ты  меня  в  сети  уловишь
своими очами, рабом сделаешь, хоть я ничьей власти над собою не  терпел.
Вот и теперь, чем панам гетманам кланяться, предпочел с хоругвью один на
свой страх воевать. Королева ты моя золотая, коли  что  не  так,  прости
меня, я ведь обхождению не в покоях у  придворных  дам,  а  около  пушек
учился, не за лютней, а в солдатском гаме. Сторона  у  нас  неспокойная,
сабли из рук не выпустишь. Засудили тебя, приговорили, головы твоей ищут
- все это пустое! Будь  только  смел  да  удал,  и  люди  тебя  уважают.
Exemplum  мои товарищи, в другом месте они бы  давно  по
тюрьмам сидели... а ведь тоже достойные кавалеры! Даже бабы у нас  ходят
в сапогах, с саблей на боку, отряды в бой водят, как  пани  Кокосинская,
тетка моего поручика, которая пала на поле битвы,  а  племянник  ее  под
моей командой мстил за нее, хоть при жизни ее не любил. Где уж нам, хоть
и самым родовитым, учиться придворному обхождению? Одно мы знаем:  война
- так в поход иди, сеймик - так горло дери, а  языка  мало  -  за  саблю
хватайсь! Вот какое дело! Таким меня покойный подкоморий знавал и такого
для тебя выбрал!
   - Я всегда с радостью исполняла волю деда, - ответила девушка, потупя
взор.
   - Дай же мне еще твои рученьки поцеловать, солнышко мое  ненаглядное!
Право, очень ты мне по сердцу пришлась. Так я разомлел, что не знаю, как
и попаду в этот самый Любич, которого еще не видал.
   - Я тебе дам провожатого.
   - Э, обойдется. Я уже привык ездить по  ночам.  Есть  у  меня  солдат
родом из Поневежа, он должен знать дорогу. А там меня Кокосинский ждет с
товарищами... У нас Кокосинские,  Пыпки  по  прозванию,  большая  знать.
Этого безвинно чести лишили за то, что он пану Орпишевскому дом спалил и
дочку увез, а людей вырезал. Достойный товарищ! Дай же мне еще рученьки.
Время, вижу, ехать!
   Тут большие гданские часы, стоявшие в столовом покое, стали  медленно
бить полночь.
   - Ах ты, господи! - вскричал Кмициц. -  Время,  время!  Ничего  я  уж
больше сделать тут не успею! Любишь ли ты меня хоть крошечку!
   - В другой раз скажу. В гости-то будешь ко мне ездить?
   - Каждый день, разве земля подо мною расступится! Ей-ей, хоть  голову
на плаху!
   С этими словами Кмициц поднялся, и они вдвоем  вышли  в  сени.  Санки
ждали уже у крыльца;  Кмициц  надел  шубу  и  стал  прощаться  с  панной
Александрой, упрашивая ее вернуться в покои, потому что с крыльца  тянет
холодом.
   - Спокойной ночи, милая моя королева, - говорил  он,  -  спи  сладко,
я-то уж, верно, глаз не сомкну, все буду думать про твою красоту!
   - Только бы чего плохого не углядел. А все-таки дам-ка я  тебе  лучше
человека с плошкой, а то под Волмонтовичами и волки не редкость.
   - Да что же я, коза,  что  ли,  чтоб  волков  бояться?  Волк  солдату
друг-приятель, он из его рук часто поживу имеет. Да и  мушкетон  есть  в
санках. Спокойной ночи, голубка моя, спокойной ночи!
   - С богом!
   С этими словами Оленька ушла в покои, а Кмициц шагнул на крыльцо.  Но
по дороге в щель неплотно притворенной двери людской он увидел несколько
пар девичьих глаз, - это девушки не ложились спать,  чтобы  еще  раз  на
него посмотреть. По солдатскому обычаю, пан Анджей послал  им  воздушный
поцелуй и вышел. Через минуту зазвенел колокольчик, сперва громко, потом
все тише и тише, пока, наконец, не умолк совсем.
   И сразу так тихо стало в Водоктах,  что  эта  тишина  испугала  панну
Александру; в ушах ее все еще звучал голос  пана  Анджея,  она  все  еще
слышала его веселый и непринужденный смех,  перед  ее  глазами  все  еще
стояла его сильная фигура, а тут, после потока слов,  смеха  и  веселья,
такое странное вдруг воцарилось безмолвие.  Девушка  напрягла  слух,  не
донесется ли еще звон колокольчика. Но  нет,  он  гремел  уже  где-то  в
лесах, под Волмонтовичами. Тяжелая тоска напала на нее, никогда еще  она
не чувствовала себя такой одинокой.
   Медленно взяв свечу, она прошла в опочивальню и опустилась на колени,
чтобы помолиться. Пять раз начинала  она  молиться,  пока  с  надлежащим
усердием прочла все молитвы. Но потом мысли ее как на  крыльях  полетели
за санками, за седоком. По одну сторону  бор,  по  другую  бор,  посреди
дорога, а он мчится себе, пан Анджей! Как наяву, увидела  Оленька  вдруг
светло-русый чуб, серые глаза и смеющиеся губы со  сверкающими,  белыми,