выстрелов вторил голос Зенда, который кричал вороном, клекотал  соколом,
выл волком и ревел туром. Его ежеминутно  прерывал  свист  пуль,  летели
обломки черепов, щепки от стен и  рам  портретов;  в  суматохе  шляхтичи
стреляли и по Биллевичам, а Раницкий, разъярясь, рубил портреты саблей.
   Изумленные, перепуганные слуги стояли в оцепенении, тараща  глаза  на
эту потеху, больше похожую на татарский набег. Завыли и залаяли  собаки.
Весь дом поднялся.  Во  дворе  собрались  кучки  людей.  Дворовые  девки
подбегали к окнам  и,  прижавшись  лицами  к  стеклу,  приплюснув  носы,
смотрели, что творится в покое.
   Наконец их заметил Зенд; он свистнул так  пронзительно,  что  у  всех
зазвенело в ушах, и крикнул:
   - Ясновельможные! Девушки под окнами! Девушки!
   - Девушки! Девушки!
   - Давай плясать! - безобразно заорали шляхтичи.
   Пьяная ватага через сени  выбежала  на  крыльцо.  Мороз  не  отрезвил
разгоряченных голов. Девушки, истошно крича, разбежались по всему двору;
шляхтичи ловили их и пойманных уводили в дом. Через минуту в дыму, среди
обломков костей и щепок они пустились с девушками в пляс  вокруг  стола,
на котором разлитое вино образовало целые озера.
   Так потешались в Любиче Кмициц и дикая его ватага.

ГЛАВА III

   Следующие несколько дней пан Анджей был ежедневным гостем в  Водоктах
и каждый раз возвращался все больше млея  от  любви  и  восторга.  Он  и
товарищам превозносил свею Оленьку до небес, пока в один прекрасный день
не сказал им:
   -  Милые  мои  барашки,  сегодня  поедете  на  поклон,  а  потом   мы
уговорились с панной Александрой съездить всем в  Митруны,  на  санях  в
лесу покататься и посмотреть третье  наше  поместье.  В  Митрунах  панна
Александра будет нас  радушно  принимать,  ну  а  вы  тоже  ведите  себя
пристойно, смотрите, искрошу, если кто оплошает...
   Кавалеры с радостью бросились одеваться, и вскоре четверо саней везли
удалых молодцов в Водокты. Кмициц сидел в первых, очень красивых санях в
виде серебристого медведя. Везла  их  калмыцкая  тройка,  захваченная  в
добычу, в пестрой упряжи с лентами и павлиньими перьями,  по  смоленской
моде, которую смоляне переняли от восточных своих соседей. Кучер правил,
сидя в медвежьей шее. Пан Анджей в бархатной зеленой бекеше на  соболях,
с золотыми застежками и в собольем колпачке с  цапельными  перьями,  был
весел, игрив. Вот что толковал он сидевшему рядом с ним Кокосинскому:
   - Послушай, Кокошка! Покуролесили мы в эти вечера сверх всякой  меры,
особенно в первый вечер, когда досталось и  черепам  и  портретам.  А  с
девками и того хуже. Вечно это черт Зенд подстрекнет, а потом  кому  все
отзовется? Мне! Боюсь, как бы люди болтать не стали, ведь о моем  добром
имени речь идет.
   - Можешь на нем повеситься, больше оно, как и  наше,  ни  на  что  не
годится.
   - А кто в том повинен, как не вы? Помни, Кокошка, через вас и оршанцы
считали меня мятежной душой и зубы точили об меня, как ножи об оселок.
   - А кто пана Тумграта по  морозу  прогнал,  привязавши  к  коню?  Кто
зарубил того поляка из Короны, который спрашивал, ходят ли  оршанцы  уже
на двух ногах или все еще на четырех? Кто изувечил панов Вызинских, отца
и сына? Кто разогнал последний сеймик?
   - Сеймик я разогнал свой, оршанский, это дело домашнее. Пан  Тумграт,
умирая, отпустил мне вину, а что до прочего, то нечего мне глаза колоть,
драться на поединке может и самый невинный.
   - Я тебе тоже не про все сказал и про сыск по двум делам не напомнил,
что ждет тебя в войске.
   - Не меня, а вас, потому я только в том  повинен,  что  позволил  вам
грабить обывателей. Но довольно  об  этом.  Заткни  глотку,  Кокошка,  и
словом не обмолвись обо всем этом Оленьке: ни о поединках, ни особенно о
стрельбе по портретам да о  девушках.  Откроется  что,  я  вину  на  вас
взвалю. Я уж челядь упредил, пикни  только  кто,  ремни  велю  из  спины
кроить.
   - Ты уж, Ендрусь,  и  обротать  себя  дай,  коли  так  своей  девушки
боишься. Дома ты был другой. Вижу я, вижу, быть бычку  на  веревочке,  а
это ни к чему! Один древний философ говорит: "Не  ты  Кахну,  так  Кахна
тебя!" Попался ты уже в сети.
   - Дурак ты, Кокошка! А с  Оленькой  и  ты  с  ноги  на  ногу  станешь
переминаться, как ее увидишь, другой  такой  разумницы  не  сыщешь.  Что
хорошо, она тут же похвалит, что  худо,  не  замедлит  осудить,  она  по
совести судит, и на все у нее своя  мера.  Так  ее  покойный  подкоморий
воспитал. Захочешь перед ней удаль  свою  показать,  похвастаешься,  что
закон попрал, так тебе же самому потом стыдно будет: она  тотчас  скажет
тебе, что достойный гражданин не должен так поступать,  что  это  против
отчизны. Скажет, а тебе будто кто оплеуху дал и даже чудно  станет,  как
ты раньше этого  не  понимал.  Тьфу!  Срам  один!  Набезобразничали  мы,
страшное дело, а теперь вот и хлопай глазами перед  невинной  и  честной
девушкой... Хуже всего эти девки!
   - И вовсе не хуже. Я слыхал, что в здешних околицах шляхтянки кровь с
молоком, и похоже, совсем не кобенятся.
   - Кто тебе это говорил? - живо спросил Кмициц.
   - Кто говорил? Да кто же, как  не  Зенд!  Вчера  он  объезжал  пегого
скакуна и заехал в Волмонтовичи; только по  дороге  проехал,  но  увидал
много девушек, они от вечерни шли. "Думал, говорит, с коня упаду,  такие
чистенькие да пригожие". И на какую ни взгляни, так сейчас все зубы тебе
и покажет. И не диво! Шляхтичи, кто покрепче, все в Россиены  ушли,  вот
девкам одним и скучно.
   Кмициц толкнул товарища кулаком в бок.
   - Давай, Кокошка, как-нибудь вечерком съездим, будто заблудились, а?
   - А как же твое доброе имя?
   - Ах, черт! Помолчал бы! Ладно, поезжайте  одни,  а  лучше  и  вы  не
ездите! Шуму много будет, а я со  здешней  шляхтой  хочу  жить  в  мире,
потому покойный подкоморий назначил их опекунами Оленьки.
   - Ты говорил об этом, только я не хотел верить. Откуда у  него  такая
дружба с сермяжниками?
   - Он ходил с ними воевать, я еще в Орше слыхал, как он говорил, что у
этих лауданцев храбрость в крови. Сказать  по  правде,  Кокошка,  и  мне
поначалу было удивительно, - старик их прямо  как  стражу  приставил  ко
мне.