терзали; передайте  все без исключения, не  пропускайте ни одного
слова.

Я   сам   предался   английскому   народу;  я   просил   честного
гостеприимства, а мне ответили  темницей в противность всех прав,
существующих в  мире. Не  такой прием получил бы  я от императора
Александра; император  Франц принял  бы меня с  уважением; король
прусский  тоже показал  бы свое  великодушие. Но  Англия обманула
меня. Ваши министры выбрали  эту страшную скалу, на которой жизнь
всякого европейца истощается за шесть месяцев или еще менее; и на
ней-то вы  замучили меня до  смерти. Как обращались вы  со мною с
тех  пор,  как я  сослан  на  этот голый  утес? Какими  жестокими
поступками,  какими   дерзкими  оскорблениями   не  старались  вы
удручить меня?  Вы мне  запрещали даже самые  обыкновенные, самые
простые  сношения  с  семьей,   как  никто,  никогда,  никому  не
запрещал. Вы не допускали до меня никаких известий, никаких бумаг
из Европы; жена моя, даже сын мой не существовали для меня более;
в продолжение шести лет  вы содержали меня в ужасной пытке тайны.
И на этом негостеприимном острове вы назначили мне жилище в самой
невыгодной  его  части,  там,  где смертоносный  климат  тропиков
наиболее  чувствителен.  Я  вынужден  был  запереться  в  четырех
стенах, - я, который  прежде проезжал верхом по всей Европе! Жить
в  несносном,  зараженном воздухе...  Вы  убивали меня  медленно,
помаленьку,   с   злоумышлением,  а   бесчестный  Гудсон   служил
исполнителем  гибельных  повелений  ваших  министров. Вы  кончите
существование  свое,  как гордая  Венецианская  республика, а  я,
умирая на  этом страшном утесе, лишенный  родных и всего для меня
необходимого, я завещаю Англии стыд и поношение моей смерти".

Диктование ослабило больного и истощило его силы; через несколько
минут он впал в  забытье. На другой день он имел, однако, столько
сил, что  встал на рассвете с постели и  в течение трех часов мог
заниматься  диктованием и  письмом.  Но все  эти слабые  признаки
улучшения   не   подавали   никакой   прочной  надежды   на   его
выздоровление.  Скоро возобновилась  лихорадка, и  больной быстро
приближался к концу. 21 апреля он приказал призвать к себе аббата
Виньяли.  "Знаете ли  вы,  аббат, -  сказал он  ему, -  что такое
траурная капелла?"  - "Да,  ваше величество". - "А  служили ли вы
когда-нибудь  в траурной  капелле?" -  "Никогда не  случалось". -
"Ну,  так  будете служить  в  моей!"  - Сказав  эти  слова, он  в
подробности объяснил аббату, как  и что следует ему делать. "Лицо
его,  - рассказывает  Антомарки,  - было  оживлено и  обеспокоено
конвульсиями; я с беспокойством следил за переменами в нем, когда
он  заметил  на  лице  моем  какое-то движение,  которое  ему  не
понравилось. "Вы не разделяете  моих религиозных правил, - сказал
он, -  но мне все равно,  я не философ и  не доктор, верю в Бога,
привержен к  религии моих отцов и  не намерен быть безбожником. -
Потом, обратясь к аббату  Виньяли, Наполеон прибавил: - Я родился
католиком,   исповедую  католическую   религию;   хочу  исполнить
обязанности,  которые  она  мне  предписывает  и  воспользоваться
благодеяниями, которые она предлагает"".

Когда аббат Виньяли вышел, император снова обратился с разговором
к  доктору  Антомарки  и   упрекал  его  в  безверии.  "Можно  ли
заблуждаться  до такой степени?  - говорил  он. - Можно  ли иметь
сомнение в  том, что  доказывает вся природа,  все существующее в
природе? Самые величайшие умы были убеждены умом и сердцем в этой
истине". Антомарки отвечал, что он никогда и не думал сомневаться
в  истине, столь  очевидной, и  что император ошибся  в выражении
лица его.  "Вы медик, доктор, -  сказал Наполеон и потом прибавил
вполголоса: -  Эти люди  везде видят материю и  никогда ничему не
будут верить!"

Несмотря на  беспрерывное ослабление  сил, император был  еще так
силен, что в последних  числах апреля встал с постели и перешел в
гостиную;  спальня его,  в которой  воздух испортился,  стала ему
несносна. Лица,  окружавшие его, предложили ему  перенести его на
руках.  "Нет, -  отвечал  он, -  понесете меня,  когда я  умру; а
теперь только помогите мне, поддержите меня".

На другой  день, после ночи, проведенной  в мучениях, несмотря на
усилившуюся лихорадку, он велел  позвать к себе доктора Антомарки
и дал ему следующие инструкции с удивительным спокойствием души:

"После моей  смерти, которая  уже очень близка, я  хочу, чтобы вы
вскрыли тело мое; я также хочу, требую, чтобы вы обещали мне, что
никакой английский  доктор не прикоснется к  моему трупу. Если бы
вы имели  непременную нужду в помощнике,  дозволяю вам употребить
доктора  Арно, но  его одного,  а не кого-нибудь  другого. Желаю,
чтоб вы  вынули мое сердце, сохранили его  в спирте и доставили в
Парму к милой моей  Марии-Луизе. Вы скажете ей, как нежно я любил
ее, что  никогда не переставал любить  ее; расскажите ей все, что
вы видели; все, что относится к здешнему моему положению и к моей
смерти.  Особенно   поручаю  вам  обстоятельнее  рассмотреть  мой
желудок, сделать  о нем подробный рапорт  и представить его моему
любезному  сыну...  Тошнота,  которая  беспрерывно  меня  мучает,
заставляет меня думать, что  вся моя болезнь находится в желудке;
я очень близок к  той мысли, что страдаю той же болезнью, которая
свела отца моего в  гроб, то есть скирром в желудке... Когда меня
не  станет, поезжайте  в  Рим к  моей матери  и  моему семейству;
передайте им  все, что вы  узнали здесь о моем  положении, о моей
болезни  и  смерти;  все, что  происходило  на  этом печальном  и
несчастном  утесе. Вы  скажете  им, что  великий Наполеон  умер в
самом жалком положении, чувствуя недостаток во всем, что было ему
необходимо, брошенный  с самим  собою и своею  славою. Вы скажете
им,  что, умирая,  он завещал  Англии стыд и  поношение последних
своих минут".

Скоро  бред  присоединился   к  горячке.  Сильный  ум  Наполеона,
казавшийся  миру  необъяснимым  и  сверхъестественным,  покорился