храбрых  солдат,  крещеных  огнем,   к  какой  бы  они  нации  ни
принадлежали".

Покрытый  стыдом,   тщетно  старавшийся  оправдаться,  Гудсон-Лов
решился  на  самые   дерзкие  оскорбления  для  оправдания  своих
несправедливых поступков.  Он призвал  к себе доктора  О'Миру под
предлогом,  что  хочет  иметь  достоверные сведения  о  состоянии
здоровья  Наполеона, а  на  самом деле  хотел напасть  на  него в
досаде  на  все  то,  что  происходило  между  ними  в  последнее
свидание. "Скажите генералу Бонапарту,  - закричал он с гневом, -
что он  должен более  заботиться о своем поведении,  потому что я
буду вынужден  еще более  ограничить круг его  действий и принять
еще   более  стеснительные   меры,  если  он   станет  продолжать
действовать,  как  теперь   действует".  Потом  он  говорил,  что
Наполеон погубил миллионы людей, и наконец сказал: "Али-паша, как
разбойник, почтеннее Бонапарта".

Впрочем,   и  император   жалел,   что  так   грубо  обошелся   с
губернатором. "Более  было бы достоинства,  говорил он, высказать
ему  все с  хладнокровием: тогда  все это  было бы  еще сильнее".
Доктор  О'Мира успокоил  его, уведомив,  что Гудсон-Лов  решил не
появляться более в Лонгвуде.

Не  довольствуясь словесным  протестом, сильным  и красноречивым,
Наполеон захотел  передать современникам и  потомству мнение свое
об   английском  министерстве   и   судьях  своих,   опираясь  на
нравственную силу, которую дают  справедливость и гений и которую
не  может разрушить  никакое политическое  падение. С  этой целью
приказал  он  графу Монтолону  доставить губернатору  официальный
акт, в котором излагал свои жалобы и претензии и порицание против
английского министерства, выраженное сильно, умно и энергично.

Гудсон-Лов непрестанно напоминал об излишних издержках в Лонгвуде
и  о необходимости  уменьшить их.  Ежедневно делал он  привязки к
кухонным  расходам,  не  боялся  унизить  должность  свою  самыми
унизительными  подробностями  и  спорил  из-за бутылки  вина  или
нескольких  фунтов  говядины. Однако  же  он предложил  увеличить
сумму  на расходы императора  и его  свиты, но с  условием, чтобы
весь излишек  проходил через его  руки и чтобы он  знал, на какие
предметы  тратятся  добавочные деньги.  Он  грозил, что  уменьшит
издержки, если предложение его  не будет принято; поэтому Лас-Каз
написал  в  своем  журнале:  "Торгуются  о  нашем  существовании.
Император никак не захотел входить в прения такого рода и просил,
чтобы ему ничего не сообщали об этом деле".

Между тем  Гудсон-Лов привел  свои угрозы в  исполнение: издержки
были сокращены, в Лонгвуде скоро дошло до того, что почувствовали
недостаток в самых необходимых вещах. Однажды император, отобедав
в своих  комнатах, вышел  к общему столу, за  которым обедала его
свита,  и нашел,  что  ей почти  нечего  есть. С  этой минуты  он
приказал ежемесячно  продавать часть своей  серебряной посуды для
уплаты  тех  издержек,   которые  были  уменьшены  по  приказанию
Гудсон-Лова.

Довольно  прискорбно  было  Наполеону  продавать свою  посуду  на
содержание   верных   своих   слуг;   но   к   этому   прискорбию
присоединилось  еще другое  обидное  обстоятельство, изобретенное
губернатором,  желавшим  непрерывно  беспокоить своего  пленника.
Многие покупали, почти  дрались, желая иметь вещи, принадлежавшие
и  служившие императору;  соревнование доходило  до того,  что за
одну тарелку давали сто гиней; губернатор вдруг отдал приказание,
что серебро  будет продаваться  только тем лицам,  которых он сам
назначит.  Император сам,  со  своей стороны,  думал о  средствах
прекратить  это  соперничество  покупателей  и приказал  снять  с
серебра все особенные  знаки, показывавшие, что вещи принадлежали
его  дому. Сохранились  только небольшие массивные  орлы, которые
красовались на каждом приборе.

Такие   ежедневные   неприятности   быстро   разрушали   здоровье
императора. Черты  его лица так заметно  изменились, что перемена
беспокоила окружавших его; он стал очень похож на своего старшего
брата. Страдания и истощение  не мешали ему продолжать упражнения
и труды  умственные, предпринятые  им с самого  приезда на остров
Святой  Елены.  Он продолжал  учиться  английскому  у Лас-Каза  и
старательно занимался  диктованием своим генералам, или Лас-Казу,
или его сыну рассказов о своих походах и замечательнейших случаях
жизни. В  тот самый  день, как Гудсон-Лов пытался  вывести его из
терпения  распоряжениями о  серебре,  он диктовал  генералу Гурго
рассказ  о битве  при Маренго,  а с Лас-Казом  перечитал описание
аркольского сражения,  продиктованное прежде. "Сначала, - говорят
в    Memorial,   -    император   заставлял  кого-нибудь   читать
продиктованное  по  вечерам;  но  одна  из  присутствовавших  дам
заснула, и он прекратил этот обычай, сказав при этом:

Авторское самолюбие везде одинаково!"

После  всех оскорблений  и преследований против  Наполеона, после
всех уроков, полученных  от падшего императора, Гудсон-Лов просил
еще раз дозволения видеть его; но Наполеон остался непреклонным и
решительно  объявил,  что  никогда  не хочет  видеть  его.  Тогда
губернатор  прислал  через  доктора  О'Миру,  письмо,  в  котором
объяснял, что  никогда не  имел намерения огорчить  или оскорбить
генерала Бонапарта, что давало ему право, как он писал, требовать
от  него "извинений  в тех  неумеренных выражениях,  которые были
произнесены в  последнее их свидание".  Гудсон-Лов требовал также
извинений от генерала Бертрана  за то, что генерал не остерегся в
разговорах  с ним в  последний раз,  как они виделись  и спорили.
"Наполеон, - говорит О'Мира,  - презрительно улыбнулся при мысли,
что его вынуждают извиняться перед Гудсон-Ловом".