Через два  дня полковник  Рид (Reade) приехал в  Лонгвуд и просил
дозволения представиться  Наполеону. Он доставил  ноту, в которой
содержались новые распоряжения Гудсон-Лова. Полковник, явившись к
Наполеону, прочел ему эту бумагу, писанную на английском языке, и
удержал ее  у себя, не оставив  императору ни копии, ни перевода.
Гудсон-Лов приказывал:

"Французы, желающие  оставаться при  генерале Бонапарте, подпишут
особую   бумагу,  которая   будет   им  сообщена,   и  согласятся
подвергнуться  всем  запретам, какие  могут  быть предписаны  для
генерала Бонапарта, без всякого  исключения в этом отношении. Те,
кто  откажется  дать  подписку,  будут  отосланы  на  мыс  Доброй
Надежды.  Весь штат  сокращается  до четырех  человек; остающиеся
должны подлежать английским  законам, как английские подданные, и
особенно тем законам, которые изданы насчет генерала Бонапарта, и
будут  осуждены  на смертную  казнь  за всякое  содействие к  его
побегу.  Кто  из них  позволит  себе  оскорбить кого-нибудь,  или
рассуждать,  или   не  повиноваться  губернатору  или  начальству
своему, будет немедленно выслан на мыс Доброй Надежды, откуда ему
не будет возможно возвратиться в Европу".

Доктор  сообщил  Наполеону это  приказание  в переводе.  Наполеон
долго  рассуждал  о незаконности  такого  распоряжения и  наконец
сказал: "Пускай  лучше все  уедут, чем при мне  останется три или
четыре  человека  в беспрерывном  страхе,  с  опасностью, что  их
вывезут отсюда насилием; после этого распоряжения они находятся в
полной и  неограниченной власти губернатора.  Пусть отошлет всех,
меня окружающих,  пусть расставит часовых у  дверей и окон, пусть
присылает мне хлеб и воду - мне все равно. Дух мой свободен. Душа
моя так  же независима, как была в  то время, когда я предписывал
законы Европе".

Однако этим  не кончились запрещения,  которыми Гудсон-Лов грозил
падшему  императору.  Он  объявил,  основываясь  на  безграничной
власти,  данной  ему  на всем  острове,  что  Наполеон не  должен
съезжать  с большой  дороги,  ни входить  ни в  чей дом,  ни даже
разговаривать  с  людьми, которых  он  может  встретить во  время
прогулки верхом или пешком. Вслед за тем было предписано, что все
запрещения, положенные на генерала Бонапарта, равно относятся и к
особам, составляющим его свиту.

Сначала в Лонгвуде не хотели верить такому увеличению строгостей,
и  без  того  уже  чрезвычайно  стеснительных.  Доктору  поручили
объясниться с губернатором  подробно и решительно. Гудсон-Лов дал
всевозможные  объяснения  без промедления  и  ничуть не  старался
извинять  своих стеснительных  распоряжений. Он  сильно занимался
официальным протестом, переданным ему от графа Монтолона, и желал
знать, послана ли эта оскорбительная для него бумага в Лондон и в
другие столицы Европы, и  ходят ли копии с нее по острову? О'Мира
дал    ему   утвердительный    ответ.    Губернатор   чрезвычайно
встревожился.

Наполеон ожидал  всего от  Гудсон-Лова и даже сказал  ему о своем
предчувствии  во  время первых  свиданий.  Однако последняя  мера
рассердила его, потому что  он никак не мог прежде придумать ее и
приготовиться к  ней. Он не верил,  что английские министры могли
дать  такое  приказание,   хотя  губернатор  уверял  О'Миру,  что
действует  точно  по   инструкциям,  получаемым  из  Лондона.  "Я
убежден, -  говорил Наполеон, - что,  кроме лорда Батурста, никто
не мог  предписать таких стеснительных и  оскорбительных для меня
распоряжений".

Губернатор  приехал в  Лонгвуд и  объявил генералу  Бертрану, что
генералы, Лас-Каз и все служители будут немедленно высланы на мыс
Доброй Надежды,  потому что  не хотят подписать  декларации в том
виде, в каком он требует.

Такое решение, которое немедленно было бы приведено в исполнение,
произвело именно  то действие, какого ожидал  и желал губернатор.
Люди,  решившиеся ехать  в  дальние страны  и разделять  бедствия
героя,  которого они  любили всей  душой, должны  были покориться
силе, чтобы избежать разлуки, грозившей им по словам Гудсон-Лова.
Тайком от  Наполеона они пришли ночью  к капитану Поплетону и там
все  подписали   акт,  составленный  губернатором,  кроме  одного
Сантини,  который  решительно объявил,  что  не подпишет  никакой
бумаги, где Наполеону не дают императорского титула.

Это новое доказательство преданности нимало не удивило Наполеона.
"Они подписали  бы дурак Наполеон, или  все, что угодно, - сказал
он,  - только  бы остаться со  мною здесь,  в нищете; а  ведь они
могли  бы возвратиться  в  Европу и  жить там  в  неге!" Впрочем,
Наполеон соглашался  с доктором  О'Мирой, что ему  смешно было бы
носить  и   требовать  императорский  титул   в  настоящем  своем
положении, если бы английские министры не так настойчиво отнимали
у него это достоинство. "Я был бы похож, - сказал он, - на одного
из несчастных, заключенных в  Бедлате, который воображает, что он
король, лежа  на соломе в цепях". Он  заботился об этом титуле не
из гордости, а из уважения к правам французского народа.

Неприязнь  губернатора   к  Наполеону  распространялась  на  всех
французов, живших в Лонгвуде, но особенно не любил он Лас-Каза, в
котором  предвидел  будущего   историка  всех  своих  действий  и
поступков.  Скоро   губернатор  избавился  от  этого  неприятного
наблюдателя.  Лас-Каз  послал   через  своего  слугу  письмо  для
передачи Люсьену  Бонапарту. Гудсон-Лова  немедленно известили об
этом; он  торжествовал. Закон  о высылке будет  иметь немедленное
действие  над  человеком, которого  он  не мог  терпеть. В  конце
ноября 1816 года Лас-Каза взяли под стражу и посадили в тюрьму на
острове  Святой  Елены. Гудсон-Лов,  рассмотрев  все его  бумаги,
сделал  ему  допрос  и  потом велел  выслать  его  на мыс  Доброй