Он написал эти  страницы почти  так же  быстро,  как если бы произносил
слова вслух.  Все  это  были хорошо знакомые  ему вещи.  Он ссадил  Аламута,
устроившегося  у  него на коленях,  на  пол и  включил аэроионизатор.  Потом
открыл дверь  бронированной комнаты и вышел на лоджию. Огней поубавилось,  с
моря дул теплый ночной ветер.
     Затем он  опять  вернулся  в  тесное  помещение.  Удостоверившись,  что
фонофор стоит на предохранителе, вполголоса, местами спотыкаясь, прошелся по
тексту. У него  сложилось впечатление,  что  написанное,  особенно  в конце,
носит для служебного документа слишком личный характер.
     - Мне  следует приберечь это  для  устного доклада у Князя.  Патрон  не
любит философских рассуждений.
     Он  отказался также и от замечания, касавшегося Военной школы; она была
словно его любимая мозоль. Вычеркивание и правка  заняли больше времени, чем
первоначальная запись.  Потом  он перепечатал текст на маленькой  машинке  и
сжег черновик. Скатав страницы в трубочку, он вложил их в черный футляр.
     Как  это  часто   бывает  во  время   ночной  работы,  он  почувствовал
удивительную бодрость,  охватывавшую  его перед первым криком  петуха.  Воля
ослабевала,  зрительное  воспри-  ятие   усиливалось.  Отчетливо  проступали
предметы  и вещи, словно обретали дар речи. Он начинал тогда ходить  взад  и
вперед,  то рассматривая картину, то открывая одну из  книг и листая  ее.  И
казалось, мысли  рождаются сами по себе, словно толпятся перед дверью и тихо
стучатся в нее. На воле уже проснулась какая-то птица  и, видимо,  прикрывая
раскинутыми крыльями неоперившихся птенцов, возвестила об  этом; ее крик еще
звучал сонно, еще по-матерински, по-ночному  заботливо - и  все же оповещал,
как первый вестник любви, о приближении нового дня.
     Его  взгляд упал на Хайнзе; он только мельком  взглянул на него у Пери.
Он распаковал его,  чтобы насладиться им не спеша. Внимательно рассмотрел он
узкий золотой кант крышки, положенный на сафьян без  садки и ломины.  Меандр
удачно  сочетался   с  основной  направленностью  стиля  Хайнзе:  причудливо
переплетаясь,  не нарушал гармонии античности. Как и многим великим  немцам,
греки и ему дали форму - форму кубка, наполненного достаточно крепким вином.
И  он,  как  и  Граббе,  и многие  другие, постоянно  подвергался  опасности
раствориться  в   частностях.  Однако  были  замечательные   места,  которые
останутся  навеки,  -  античные островки,  возвышающиеся  над  разгулявшимся
морем. Как, например, изображение свадебной ночи в "Ардингелло",  в кутерьму
которой врываются корсары, затем преследование и  морской бой, возвращение с
украденной невестой и  ее  подружками: поэтический экспромт  на  краю утеса,
симфоническое единение  красоты и опасностей.  Так  иногда  бабочка-поденка,
обретя бессмертие в кристалле, весело глядит из глубины  на перекатывающиеся
через нее грозные  валы жизненных  перипетий, выдерживая тем  самым проверку
временем.
     Он открыл  крышку и  гладил плотно  исписанные  страницы.  Кому  ведома
судьба подобной рукописи,  дошедшей до сегодняшних дней через войны, пожары,
Великие огневые удары?  Уже  во  времена  З„ммерринга,  вступившего во
владение литературным наследством, из всего написанного Хайнзе  существовала
только  одна рукопись - "Вишни", - юношеская работа в  стиле Грекура. Просто
счастье, что после первой из  величайших  мировых  катастроф были  найдены и
опубликованы еще дневники.
     Луций  чтил свое  небольшое собрание рукописей  так  же, как  в  другие
времена  чтили  священные  реликвии. Набранную типографским шрифтом книгу он
расценивал  как  беседу  автора с читателем  и  с обществом  своего времени,
рукопись же - как его беседу с самим собой, и даже больше того -  с Богом. В
каждом  авторе  жила  его  целеустремленная воля,  искра  творца-созидателя.
Бросив  жребий и полностью выложившись, предстает он в рукописи перед  своим
грозным судией  в  высшем проявлении свободы  духа еще  до  того,  как будет
вынесен приговор. Рукопись - бесценнейший шлак, оставшийся  после бушевавших
внутри  него пожаров, сжигающего  и  опаляющего душу огня,  самоуничтожения,
приводящего к очищению духа.
     Потом  пошли  наброски,  смелые  замыслы.  В  некотором  отношении  они
превосходили  даже  сами творения,  подобно тому  как  идея всегда  остается
незавершенной  при ее осуществлении. Так и этот роман никогда не был доведен
до совершенства.  Однако  даже по фрагментам видна  была мощная хватка орла,
выле-  тевшего из  гнезда  Глейма - его "духовного" отца.  Распри враждующих
домов  Орсини  и  Колонны  в  Риме  времен  папы  Александра  VI   составили
исторический  фон.  То была  уже  зрелая концепция  свободной одухотворенной
личности -  великой темы  Гобино  и  Стендаля,  Буркхардтов, Ницше  и многих
других. Аура трагического исхода струила свой свет сквозь  строки, в которых
стояло:
     "Я никогда не вернусь. Меня прибило к другим  берегам, брат, и я должен
расчистить себе здесь место, убрать с дороги всемогущую чернь или скинуть ее
в бездну. Мне надо трудиться, игра окончена. Ты еще пока подреми, но скоро и
для  тебя наступит  день.  На следующей неделе я  еду в Рим,  потом Борджиа,
Флоренция".
     Наполеону  было  тогда двенадцать,  и  Мирабо уже  совершил свои первые
безрассудные  выходки. Время  еще  сверяли по золотым часам Версаля, они еще
играли, отбивая каждый час, но уже был написан "Г„ц фон Берлихинген" и
громко заявил о себе "Штурм унд дранг". Но сумела ли эпоха прочувствовать то
решение, о котором возвестило самоубийство Вертера? Такие умы, как Фернкорн,
следовали  по  его  стопам.  Без сомнения, французы  яснее  восприняли тогда
великий перелом, но немцы глубже - новый человек явился как обещание,  но не
был целью для них.
     Затем  шли  вычеркивания,  правка  поверх  текста,  который  опять  был
восстановлен   в   прежнем   виде.  Вот  здесь,   например,  сначала  стояло
"порозовевшие  гроздья винограда",  а потом  -  "розовеющие  ". А здесь:  "Я
чувствовал жизненное тепло, и оно проникало в меня, как жар и пламя"  - было
заменено потом на "удар грома и молнии".
     Он опять сложил листы и убрал их в футляр. Поиск точного слова - высшее
искусство для  автора, как попадание в  цель для  стрелка  из  лука. В самую
сердцевину,  правда,  никогда  не удается попасть  -  она прячется  в  сфере
идеального,  неподвластного   воздействию  внешних   сил.   Однако   порядок
расположения пущенных стрел  указывал на отношение автора  к невидимой цели.
При любых ситуациях неизменным в его  профессии  оставалось: поразить цель -
выразить словами  то,  что неподвластно  выражению,  звуками - гармонию, что
слышат небеса, увековечить в мраморе высший полет духа, запечатлеть красками
его неземной свет. Самое большее, чего может достичь художник, - это ясность
задачи и ее понимание. Поэтому то, что делал Хайнзе, было сейчас среди хаоса
разрушения нужнее, чем когда-либо.
     Луций поставил книгу, еще раз осмотрев  переплет, на полку.  Кто знает,
может,  и  ей уготовано вспыхнуть вскоре  огнем  в  этом городе,  в  котором