полночь. Они  пили и  болтали, пока над  Кастельмарино не  взошло  солнце, и
Сернер развернул  тогда перед ним свою систему  взглядов, сильно  пьяный, он
говорил,  однако,  в  высшей степени убедительно  и  заразительно,  как тому
способствует  вино.  Его  система  называлась монантропизмом  и  сводилась к
учению, что существует только один человек, а мы все - его отражения.
     Вскоре после  того Луций рассказал Проконсулу об этой встрече  - больше
чтобы позабавить  его. Но  тот остался серьезным и сказал, что, может, имеет
смысл  привлечь этого чудака  на  свою сторону и проследить,  как  он  будет
развиваться. Вот  так  Сернер и  оказался  в  вольере и  жил здесь,  целиком
отдаваясь своей работе, которую он время от времени прерывал ради длительных
застолий на островах.
     Костар  тем временем вновь наполнил бокалы и  протянул философу для его
трубки  палочку  из  раскаленной  термобронзы,  которая,  пылая,  лежала  на
керамической  тарелочке.  Ортнер,  следуя  правилу,  выработавшемуся  на  их
пирах-симпозиумах, предложил:
     -  Давайте  побеседуем на  тему,  что такое "миг счастья", и  послушаем
каждого, кто что об этом думает. Начнет де Геер.


     Луций задумался на какое-то время, глядя в свой бокал. Потам осушил его
и начал:
     -  Счастье для  меня -  нечто  чистое,  как бы  девственное. Скажем,  я
завладел кладом -  счастливым был  бы для меня  миг,  в который я узнал, что
клад полностью  мой,  хотя  я  не  могу им  еще распоряжаться.  Это  как  бы
состояние потенциальности счастья, ожидание сбывающейся иллюзии. Непременным
признаком его  является  белый  цвет -  символ  чистоты.  Белые  поверхности
настраивают меня  на мажорный лад -  снежное  поле, нераспечатанное  письмо,
белый  лист бумаги,  лежащий  в ожидании на моем  письменном столе.  Скоро я
покрою его знаками, буквами, лишив белизны.
     Когда  молено  что-то  начать,   начать  совсем  заново   -  какое  это
изумительное  чувство!   Знать,   например,   как   много  всего   на  свете
непознанного, скрытого, тайного. Счастье -  это пора  детства и  возвращение
этой поры. Мы вступаем в жизненные битвы, и все резервы сил еще при нас. Это
потом поражение за поражением гасят мечты о победе.
     Когда я думаю о часах, счастливых для меня,  то  представляю себе белые
города  на  краю  пустыни,  порты  по  ту  сторону  Гесперид,  в  которых  я
высаживаюсь  под  чужим  именем.  Ни по  одежде,  ни  по  документам  нельзя
определить, кто я. Следы на песке легко стираются. Они исчезают, как борозды
на воде от корабля, доставившего меня туда. Я знаю только имя агента и найду
его  вечером  в  одном  из  темных  проулков.  До  того  момента  день,  как
таинственный подарок,  принадлежит  мне.  Тонкие нити,  привязывающие нас  к
привычкам, будням, обязанностям, порваны, и наступает  полная свобода, как в
самых сладких мечтах.  Я  проведу один  день  как  бы  по ту сторону закона,
словно у меня на пальце волшебный перстень, который сделает меня невидимкой.
И я  понимаю  теперь внутреннее ликование той  самой крошки(1)  - меня  тоже
охватывает  радость,   что  никто  не   знает  моего   имени,   и  я  ощущаю
неотвратимость надвигающегося на меня искушения.
     Словно я выпил  крепкого вина,  наглотался индийских  наркотиков  - так
неузнаваемо  изменился мир. В  той мере, в какой я лишаюсь воли, активности,
возрастает  их власть надо мной. Я сижу за столиком, завтракаю, и темнокожий
мальчик-слуга наливает мне кофе. Разглядывая его улыбку, блеск  его  глаз, я
осознаю, что  я здесь один из незнакомцев, которых он обслуживает ежедневно.
И ему тоже известно, что я - его судьба. Мы как бы одновременно и  вместе, и
порознь; весело и есть  над  чем задуматься. Я мог бы сейчас разрушить стену
между нами, осыпать его подарками, посадить к себе на колени, открыться ему,
сказав,    что    мне    известны    все    его    желания    и    меч-    -
---------------------------------------
     (1)  Имеется в  виду  "Крошка Цахес  по  прозванию  Циннобер" (1819)  -
повесть-сказка немецкого романтика Э. Т. А. Гофмана (1776-1822).
     ты, о которых  он  сам не  догадывается. Но я  молчу,  воздерживаюсь от
соблазна и множу тем самым свою власть.
     Это -  увертюра дня, за  ней  - бродяжничество:  по гавани,  базарам  и
кварталам  с  узкими  улочками.  При  виде  людей,  кишащих  там  в  великом
множестве, мое веселье  растет.  Чем меньше мне  известны их имена, дела, их
язык, тем яснее проступает тайный смысл всего. Они словно светятся изнутри.
     Солнце  поднялось  и  стоит  в зените и вот уже вновь клонится к  морю.
Время  делается легким,  не  причиняет  боли;  картины  и образы  приветливо
выстраиваются  в  один  ряд.  Люди живут  во  мне;  я знаю их  мысли,  дела,
сочувствую им в их страданиях.
     Световая энергия накапливается, сказывается ее действие, как  на обоях,
где  выгорает  рисунок.  Я  отвечаю  выстроившимся  образам,  рассылаю  свои
импульсы,  как  зеркальные  отражения.  Взор лучится солнечным светом, мир -
словно  зал,  заполненный  образами.  Они  становятся  мелодиями, которые  я
сочиняю;  счастье,  испытываемое художниками, поэтами,  любящими, становится
мне близким и понятным.


     - Счастье заключено в иллюзии, - продолжил художник, - и его исполнение
равносильно его  смерти.  Что удерживает нас при виде зрелого  плода в яркой
зелени  листвы  от  того, чтобы не  сразу  протянуть руку и сорвать  его? Мы
стремимся продлить напряженное ожидание счастья.
     Я  вспомнил  встречу  с  Каролиной,  наше  первое свидание. До того  мы
виделись только в компании.
     Задолго до условленного  часа стоял я на мосту, неподалеку  от маяка. Я
написал  ей безумное  письмо и  прекрасно  осознавал  всю абсурдность своего
положения.  Однако сильнейшее напряжение увеличивало мои силы, я  был словно
охотник, который опасается обмана зрения, когда поджидает пугливую, неслышно
пробегающую дичь.
     В таком  сильном волнении я встретил то, что  зовется "мигом  счастья",
стремительно налетевшим  на меня и сразившим, словно  пуля, - навстречу  мне
шла  Каролина, она  еще  издали заметила меня.  Смешанное  чувство счастья и
смущения,  охватившее   меня,   было  подобно   урагану,  с  одной  стороны,
ужесточающему природу, с другой - грозящему ей полным разрушением, - я был и
дичь, и охотник в одном лице. Еще иллюзорность мечты боролась с очевидностью
наступившего момента. Еще то существо, приближавшееся ко мне легкими шагами,
было идеалом моих грез, как он видится в мольбах. И все же он уже приобретал
реальные черты. Я видел зеленый костюмчик, красную сумку на длинном ремешке,
как тогда  носили.  И все мне казалось  удивительным в  тот миг -  как будто
среди тысячи людей взгляд  ее упал именно на меня. Уже намечалась между нами
тайна. Уже я видел ее улыбку - первое движение, первую дрожь, пробежавшую по