Машина стояла  во внутреннем  дворе,  на ней  развевался проконсульский
флажок, дававший право беспрепятственного проезда.  Машину вел Марио, Костар
сидел рядом с ним.
     Они выехали через главные ворота, где  был открыт центральный проезд. В
Верхнем  городе  все было тихо-мирно, почти  безлюдно. Потом  они  пересекли
Корсо,  запруженный народом. Танк на воздушной подушке неуклюже патрулировал
улицы, паря,  как сине-стальной жук, между Соборной  площадью  и  внутренней
гаванью. Он летел так низко, что подрезал высокие  струи фонтанов  и  грозил
зацепить верхушки обелисков. Их машину то и дело приветствовали.
     В Новом городе на улицах тоже было многолюдно. Видны были группы людей,
нагруженные  мешками  и  домашним  скарбом,  они  возвращались  с  погромов.
Неподалеку  от площади  Гербера  проезд  для  любого транспорта  был закрыт.
Войска  Ландфогта  не пропускали  ни одной  машины.  Луций  заявил  офицеру,
командовавшему патрульными отрядами, что вынужден  настаивать на проезде,  и
указал  при  этом  на  флажок  с  орлом. В  ответ  был  послан связной с его
верительной грамотой к военному коменданту  Центрального ведомства. Пришлось
задержаться.
     Хорошо,  что  поблизости стояла  охрана. Массы, затопившие  улицы, были
сильно возбуждены. Попадались  пьяные и чем попало вооруженные  люди.  Луций
разглядывал   те  зачастую  странные   предметы,  которые  тащили  с   собой
погромщики.  Даже  дети волочили  за  собой захваченную  добычу.  Патрульные
смеялись, не скупясь на шутки.
     Машина  стояла  совсем  с  краю,  вплотную к  проволочному заграждению,
отделявшему  пустырь  с западной  стороны от  Центрального  ведомства. Когда
Луций  повернулся туда лицом, чтобы не смотреть больше на дикую суету толпы,
его  напугала картина, которая  могла привидеться  только  в  страшном  сне.
Площадка  была  битком набита  серой  массой людей.  Впечатление было такое,
будто  пыль, превратив людей в  привидения,  до  неузнаваемости  изменила их
одежду  и  выражение лиц. Над ними стояло  облако пыли, как  над загоном для
скота. От площадки тянуло дурным запахом; тучами летали слепни.
     Светлые одежды,  которые обычно носили парсы, невозможно было узнать, и
только  белели кошти. Большинство людей стояло, но были и такие, кто, хватая
ртом воздух, лежал  на земле. Воды не было,  люди изнемогали от жажды, среди
них были раненые и женщины на сносях. А охранники из вспомогательной полиции
зверствовали как бешеные. Флюиды жгучего страдания исходили от людей. Больше
всего  Луция потрясло, что другая толпа, по  эту сторону  колючей проволоки,
смеялась  и  буй-  ствовала  так,  что  просто  не  укладывалось  в  голове.
Тоненькая,   почти   невидимая   сетка   разделяла   веселье  и   страдания,
разграничивая их, как  свет и тень. Как неуслышанными  остаются на безлюдном
морском берегу крики, раздающиеся с тонущих кораблей.
     Луций  стал  разглядывать  группу,  стоявшую  непосредственно  рядом  с
машиной, почти касавшуюся ее. Вид у них был угрожающий. На  запыленных лицах
сверкали белые белки. Глаза словно выжгло огнем.
     Ему показалось,  что кто-то окликнул его; он услышал произнесенным свое
имя - тихо,  однако настойчиво,  оно  все  время  повторялось, как  позывной
сигнал.
     Голос  шептал,  но звучал  очень отчетливо,  как  заклинание прошлым. И
голос  был знаком  ему. Он исходил от женщины, обеими руками  вцепившейся  в
проволочную сетку и стоявшей в  позе, которую можно было назвать как великий
крик  о  помощи.  Ему бросилось  в  глаза,  что  она  среди всеобщего  хаоса
сохранила некоторое подобие опрятности;  высоко зачесанные  на висках волосы
еще  хранили  форму  прически.  А юбка  и  блузка еще  подчеркивали  изящную
фигурку. Но не трудно было  предвидеть, что через  несколько часов она будет
выглядеть  так  же, как  и остальные. Эта  мысль нагоняла еще большую тоску.
Луций узнал ее и поднял руку в знак того, что услышал ее.
     - Назад, иначе всем станет жарко, проклятое отродье!
     Громила-охранник появился у проволоки. Толпу смело, как ветром.  В этот
самый момент  вернулся связной с разрешением на проезд. Марио тронул машину.
Луций наклонился вперед и спросил:
     - Костар, вы видели женщину, которая только что стояла у заграждения?
     - Я  видел  ее, командор.  Это была  фройляйн Пери, у которой я забирал
книги.
     - Так, Костар.  Запомните, что, где и как все было. У вас есть при себе
деньги?
     - Должно быть триста фунтов золотых. Мы еще не делали никаких расходов.
     Машина остановилась, и  Луций стал  подниматься по задернутой  траурным
крепом лестнице в цитадель Ландфогта.


     Коридоры из  стеклостали  были узкими и душными; пахло машинным маслом,
металлом и  механизмами,  гнавшими воздух. Пребывание в  этих  стенах должно
было наводить ужас  - краски серые, аэроионизаторов нет. Ощущение такое, что
тысячи ушей ловят каждый звук.
     Луция  провели  к   начальнику  протокола.  Тот  крайне  вежливо   взял
верительную грамоту и отдал ее зарегистрировать. Потом попросил Луция минуту
подождать и вернулся назад со словами:
     - Ландфогт примет вас лично.
     Лифт повез  их глубоко  вниз,  там взору открылся новый лабиринт ходов.
Они  вошли  в  помещение,   где  секретарша  приемной  укладывала  в  стопки
поступившие  соболезнования. Это была  очень юная  особа - почти  без бедер,
темные волосы коротко  подстрижены на  римский  манер,  с зачесанной  на лоб
челкой. Они обрамляли янтарного цвета личико, как драгоценную камею. Ресницы
длинные и черные, как ночь,  глаза подведены фиолетовыми тенями. В чертах ее
лица проглядывали  одновременно жизненная опытность и  детская  наивность  -
полугимназистка,  полустарушка из пансионата на Бенда-стрит. После  того как
Луций вдоволь насмотрелся на нее, она провела его, виляя задом, к Ландфогту.
Он почувствовал запах муската. От двери небрежным тоном она произнесла:
     - Командор де Геер.
     В кабинете  было темнее, чем в приемной, стены искрились в приглушенном
свете.  Луций  услышал,  как  ответил  низкий   мелодичный  голос.   Он  был
одновременно и пронзительным,  и глухим,  словно  его  обмакнули  в воск,  и
хорошо отработанным для любых интонаций благодаря бесчисленным доверительным
разговорам. Но в то  же  время он  был властным,  и  чувствовалось, что и за
стенами кабинета он не  утратит своей значительности. Это был голос, который
знали все,  голос, заклинавший  массы  на аренах  стадионов, укрощавший их и
воодушевлявший  на  неистовый вой  восторгов. Он был словно крылья  огромной
птицы, которую несет на себе ураган. Это был голос человека, раздававшийся в
дни волнений и разыгравшихся страстей на каждой площади и в каждом  доме, он