занимался четыре года.
   Кроме  табака, возили спирт: покупали его в Батуми, заливали  в
сделанные  на заказ металлические пояса с заклепками, привозили  в
Новочеркасск  и  продавали на рынке. А  раз,  помню,  я  поехал  с
друзьями в Сухуми, познакомились там с моряками, которые возили из
заграницы кокаин и морфий. Все это мы попробовали, но ни к чему не
пристрастились.  Кокаин  был  немецкий,  в  маленьких  пузыречках,
мерковский, лучший. Морфий кристальный, аморфно-белого цвета,  без
запаха и вкуса…»
   
   Поворот
   «Контрабанду  я  бросил  в  19 лет: вырос  и  не  умещался  под
вагонами.   Устроиться   на  службу  было  невозможно,   попытался
трудиться  чернорабочим  (таскал  доски  с  приятелем  Александром
Кудряшковым,  у  которого был прекрасный бас и  которого  потом  я
привел в консерваторию) – ничего не получилось. Дошел до того, что
решил  застрелиться.  Сидел  как-то на  лавочке,  думал:  никакого
просвета  в жизни, куда лучше – приставил наган к виску и  привет.
Вижу, идет мой приятель, пианист Саша Кралевицкий. Подошел ко мне,
спросил,  почему  я  грустный, и в качестве развлечения  пригласил
lem  на один, по его словам, потрясающий творческий вечер. С  того
момента  началась  моя другая жизнь. На вечере  я  познакомился  с
певцами  и  пианистами, мне аккомпанировали, я пел и понимал,  что
это как раз то, что я хочу делать в жизни…»
   
   Воспоминания   Сергея   Яковлевича   Ребрикова   о   работе   с
Владиславом Ивановичем Пьявко взяты из книги В. И. Пьявко  «Тенор.
Из хроники прожитых дней».
   
   «Три с половиной года Владислав
   стоял «на эшафоте»…»
   «Студент  Пьявко был переведен в мой класс на втором  курсе.  У
меня  сохранилась служебная записка, поданная мною тогда в деканат
ГИТИСа. В ней подробно описано то певческое состояние, в котором я
получил  этого  студента (на первом курсе он  занимался  у  некого
Трегубова),     и    констатируется    грустный    факт     полной
профнепригодности.   Впрочем,  констатируется   также   бесспорное
наличие  огромного  желания  работать и большой  трудоспособности.
Меня  спрашивали: а почему вы Пьявко вообще взяли, если такой  был
вокальный  кошмар? Мне его стало жалко. Я подумал, что ведь  этого
парня я, наверное, смогу сделать, не нужно бросать его на произвол
судьбы. И его с радостью мне отдали – мол, мучайся! А мучений было
много.  И применять к нему приходилось совершенно необычные приемы
и   методы.   Сначала   пришлось,  конечно,  делать   дыхание   по
итальянскому методу. Я сам освоил этот метод в несколько необычных
для   такого  рода  занятий  обстоятельствах  –  во  время   моего
пребывания  в  воркутинских  тюрьмах  и  концлагерях,  где  провел
одиннадцать лет. И вот там я встретился с одним итальянцем,  сыном
знаменитого  преподавателя  пения  Антонио  Рондзи,   у   которого
несколько  лет  подряд занимался сам Федор Иванович Шаляпин.  Наши
лагерные  занятия продолжались пять лет. Мне приходилось  отдавать
своему педагогу последний кусок хлеба. Страшной была жизнь в  этом
режимном лагере, но там я получил бесценные знания.
   А  потом, когда уже приехал в Москву, стал заниматься в Научно-
исследовательском институте отоларингологии под руководством  двух
замечательных  врачей  – физиолога Рахима  Закареевича  Амырова  и
отоларинголога   Ивана   Александровича  Казанского.   В   течение
длительного   времени  мы  работали  со  специальными   приборами,
исследовали  человеческий  голос,  дыхание,  движение   диафрагмы,
работу  связок, словом, все, что имеет отношение к рождению звука.
Я  переворошил  всю Ленинскую библиотеку, прочел  все  медицинские
книги, которые могли быть мне полезными. А вот диссертацию мне так
и  не  удалось сделать, потому что музыканты говорили мне,  что  у
меня физиологическая тема, а физиологи – что тема музыкальная.  Ну
я
   и  плюнул  на это. Думаю, слава тебе Господи, познал  я  много,
почти  все, что только можно по этому вопросу, так что обойдусь  и
без диссертации.
   Аппарат  у Владислава просто чудовищный. Баритональные  связки,
басовая  глотка и теноровый рот. Связки большие, широкие,  значит,
голос  должен  быть  мощным. Но ни о  какой  мощи,  когда  он  мне
достался, и речи быть не могло. Приходилось ему рот открывать  для
пения. Что было хорошо – нос у него немного курносый, верхняя губа
небольшая,  и  когда он чуть улыбнется, сразу открываются  верхние
зубы  и даже десны. Это как раз то, что нужно певцу. Была в России
знаменитая  певица Фелия Литвин. Она говорила,  что  рот  у  певца
должен  быть  открыт, как пасть у царя зверей льва.  Верхние  зубы
обнажены, челюсть нижняя отвалена, гортань опущена; подача дыхания
–  и  вот тогда пошел го-лос. Правда, пела Фелия Литвин в основном
Вагнера.
   Три  с половиной года Владислав стоял у меня «на эшафоте».  Это
упражнение  я  изобрел специально для Пьявко. Берется  стул  двумя
руками  за  спинку. Корпус вертикально спинке на уровне  вытянутых
рук.  Затем  отставляется правая или левая нога до предела  назад,
другая   в  это  время  сгибается  в  колене  под  прямым   углом.
Откидывается голова до предела назад, спина прогибается  книзу,  к
полу.  Вот  в  таком положении пропеваются плоским звуком  гласные
«я», «е», «и». И голос стал расти, улучшаться.
   То,   что   Владислава  приняли  в  Большой  театр,  для   меня
неожиданностью не было, хоть и пробовались тогда триста человек. Я
хорошо знал его возможности.
   Признаюсь  –  перед  первым туром я отправился  к  одной  своей
знакомой, которая очень хорошо гадала на картах. Говорю: «Симочка,
разложите,   пожалуйста,   карты,   посмотрите,   как   у   моего,
благополучно?» Она говорит: «Да». Перед последним  туром  я  опять
пошел к ней. Она смотрит карты и сообщает мне: «У него болезнь из-
за  женщины».  Тьфу,  думаю, чтоб тебя черт  побрал!  А  Владислав
заявляется в ГИТИС с перевязанной головой – оказывается,  подрался
с какими-то хулиганами, заступился за женщину.
   В  тот год прослушивание проходило не в три тура, как обычно, а