практические указания.
   Так, современное воспитание вводит в психику ребенка немало идей и норм
особого рода, которые должны служить не для руководства его будущей
активной жизнью, а только для облегчения и упрощения труда самих
воспитателей. Сюда относятся, напр., мнимые, иногда заведомо ложные
объяснения, которые даются детям по поводу слишком сложных или щекотливых
вопросов; затем многие правила поведения, которые для взрослых были бы
непригодны, и порою даже - весьма вредны. Это "временные"
   скелетные формы для молодой души. Научная педагогия должна, очевидно,
сводить их к возможному минимум, если не сумеет совершенно устранить их; а
затем она обязана заботиться о своевременном их разрушении, о том, чтобы
они не укоренялись больше, чем надо, и не успевали окостенеть. Этим будет
избегнута большая растрата сил в последующем развитии ребенка.
   Так, ребенку, положим, внушается, что он не должен быть скрытным, или
что лгать никогда не следует. Это удобно для воспитателей; но в
современной действительности человек обречен на гибель, если он не
способен скрывать во многих случаях свои переживания, а иногда и
целесообразно лгать. Воспитатель должен заблаговременно приступить к
надлежащему смягчению этих правил, должен сам взять на себя при случае
инициативу их разумного ограничения, которое не вело бы к деморализации,
т.-е. не дезорганизовало бы социальную сторону детской психики. А до сих
пор, если это иногда и делается, то вовсе не ради интересов развития
ребенка, не из опасения будущей растраты сил, а из соображений
мелко-практического удобства; напр., ребенку объясняют, что и ради
правдивости он не должен говорить неприятного старшим. Как часто родители,
восхищающиеся чистотою души своих детей, и не представляют себе, во что
обойдется юноше эта чистота при первых же грубых столкновениях с жизнью, -
какую бурю тоски и отвращения к себе вызовут первые вынужденные нарушения
слишком хорошо усвоенных норм.
   Другая чрезвычайно обычная ошибка - внушение детям стыдливости, а
подросткам - целомудрия, в виде норм абсолютного характера. Этим до
крайности обостряются кризисы полового развития: к потрясениям
физиологическим прибавляется ломка нравственного скелета.
   Воспитание должно вообще стремиться к наибольшей гибкости и
эластичности дегрессивных форм юной психики. Средства для этого могут быть
разные; одно из главных - раннее внесение историзма в систему обучения,
притом историзма возможно более живого и наглядного. Мысленно переносясь в
культурную жизнь далеких эпох прошлого и чуждых народов, ребенок
приучается, по крайней мере частично, укладывать свой опыт в иные рамки,
чем те, которые для него самого вырабатываются средою и даются школою. Это
препятствует полному окостенению усвоенных идей и норм, облегчает их
преобразование, когда оно понадобится.
   На таких примерах достаточно ясно огромное практическое значение знания
законов дегрессии. Не менее велико собственно теоретическое; его можно
иллюстрировать хотя бы одним из моментов уже выполненного нами анализа.
Достаточно было выяснить, что идеи, нормы, политические учреждения суть
дегрессивные формы для организации живых активностей общества, - и как
выводы, сами собой получились положения, которыми можно руководиться в
социально-историческом исследовании, и которые раньше были с большим
трудом получены на других путях: 1) все эти формы ("идеологические")
зависят от живых активностей общества ("социально-трудовых"), ими
определяются; 2) все оне в процессе развития консервативнее, чем их
социально-трудовое содержание - пластичная часть социальной системы; они
сохраняются еще тогда, когда она уже их переросла; и неизбежен такой
период, в котором они становятся стеснением и препятствием для ее
прогресса, так что их разрыв, разрушение является организационной
необходимостью. Закономерность социальных революций с этой стороны
оказывается однородна с той закономерностью, в силу которой змея должна
время от времени сбрасывать свою кожу.
   5. Отношение эгрессии и дегрессии.
   Эти два организационные типа отнюдь не противоположны один другому, как
может с первого взгляда показаться. Эгрессивный центр далеко не всегда
более пластичен, чем его периферия, - часто он даже гораздо ее
консервативнее; закрепление активностей не противоположно их
концентрированию, - нередко, напротив, является для него необходимым
условием. Соотношение обоих типов лучше всего для нас выяснится на
случаях, где они реально соединяются. Из них особенно важный и интересный
- "авторитарные" формы социальных комплексов.
   "Авторитет" - это не просто эгрессивный центр какой-нибудь организации
людей, не просто фактический ея руководитель. Берем такой случай: группа
путешественников идет к намеченному пункту за проводником. В пределах
задачи проводник есть эгрессивный центр; его движением определяется путь
всех других; но, конечно, если бы мы его обозначили, как "авторитет", это
было бы только метафорой: в историческом развитии авторитарных форм это
слово означает нечто большее.
   Патриарх библейских времен - первый тип "авторитета" - не только
руководил практически жизнью своей общины: за ним признавалось всеми
особое право на это, он был властью; его роль фиксировалась в понятиях и
нормах общинной идеологии, в мышлении общины и ее обычае или морали:
"патриарх знает и приказывает"; "ему должны все повиноваться". Очевидно,
это - эгрессия, соединенная с дегрессией; непосредственная связь
организации здесь закреплена идеологическим скелетом; и он придает ей
величайшую прочность. Отсюда возникает целый ряд интересных, и вне нашей
точки зрения совершенно необъяснимых социальных фактов.
   Так, в патриархальных общинах нередко, разумеется, случалось, что
старый патриарх, обремененный возрастом, уже не был способен руководить
всей трудовой жизнью общины, а то и прямо впадал в детство. На смену ему
выдвигался другой глава-организатор, который и выполнял его прежние
практические функции. Прежняя эгрессия сменилась новой; но идеологический
скелет ее не так-то легко разрушается: он слишком прочен, слишком укреплен
десятками лет авторитарного подчинения. Старец остается для родичей, даже
для его фактического преемника, фигурой центральной, высшей, почетным
главою общины. В сущности, это просто символ единства общины. Община
растет, ее состав меняется, ее территория раскидывается, отношения
кровного родства с каждым поколением менее тесны; но пока жив праотец, он
не перестает воплощать в себе ее организационное единство.
   Он играет в ее сплочении, приблизительно, такую роль, как еще недавно,
а может быть, иногда и теперь, знамя в сплочении боевого коллектива. Когда
в ходе битвы разрывается связь отряда, тогда его разрозненные части
направляют свои усилия, чтобы пробиться туда, где развевается старый