- Еще бы не надеяться, - заметила Хильда,  гордо  выпрямляясь  во  весь
рост. - Один только  глухой  не  может  расслышать  и  понять,  что  в  этом
погребальном пении выражается и радостное приветствие будущему королю.
     Граф вздрогнул; глаза его засверкали как  уголья,  грудь  заволновалась
еще сильнее.
     - Оставь нас, Юдифь, - приказала Хильда вполголоса.
     Когда молодая девушка нехотя спустилась с холма,  Хильда  обратилась  к
Гарольду и, подведя его к надгробному  камню саксонского витязя, произнесла:
     - Я говорила тебе тогда, что не могу  понять  тайны  твоего  сна,  пока
скульда не просветит моего разума; говорила также, что погребенный под  этим
камнем является людям за тем только, чтобы возвестить определение рока  дому
Сердика; вот оно и исполнилось: не стало преемника Сердика. А кому же явился
великий Синлека как не тому, кто возведет новый род  королей  на  саксонский
престол?
     Дыхание Гарольда прерывалось  в  груди,  между  тем  как  яркая  краска
покрыла его щеки и лоб.
     - Я не могу отрицать твоих слов, вала, - ответил он.  -  Ты  ошибаешься
только в том случае, если боги пощадят жизнь Эдуарда до тех  пор,  пока  сын
Этелинга не достигнет тех лет, когда старики могут  признать  его  вождем...
иначе же я тщетно осматриваюсь кругом по всей Англии и ищу будущего  короля;
передо мной является только собственный образ.
     При этих словах он поднял голову, и царское величие осенило  его  чело,
как будто на нем уже сиял венец.
     - Если это исполнится, - продолжал он, - я принимаю  это  призвание,  и
Англия возвеличится в моем величии!
     - Пламя вспыхнуло, наконец, из  тлеющего  угля;  наступил  и  тот  час,
который я давно предвещала тебе, - проговорила Хильда.
     Гарольд не отвечал, потому что новые, сильные ощущения не позволяли ему
слышать ничего, кроме голоса пробудившегося честолюбия  и  радости  великого
сердца.
     - И тогда, Юдифь, жизнь, которую ты спасла от верной смерти, будет  вся
безраздельно принадлежать тебе! - воскликнул пылко граф. - Однако этот  сон,
все еще не забытый, - продолжал Гарольд, - из которого я  смутно  припоминаю
одни только опасности, борьбу и торжество... способна ли ты, вала, разгадать
его смысл, и указать, что в нем предвещает успех?
     Этот вопрос был началом перемены, которую  давно  приготовляло  в  этом
надменном сердце честолюбие, до сих пор подавляемое, но теперь разгулявшееся
словно бурный поток.
     - Гарольд, - ответила Хильда. -  Ты  слышал  в  заключение  своего  сна
песни, которые поются при венчании королей; ты будешь  венценосным  королем,
но страшные враги окружат тебя, и это предвещают в твоем сне  лев  и  ворон.
Две звезды на небе знаменуют, что день твоего рождения был  в  то  же  время
днем рождения врага, звезда  которого  сгубит  твою  звезду.  Я  не  провижу
далее... Не хочешь  ли  ты  сам  узнать  его  значение  из  уст  привидения,
пославшего сон?.. Стань возле меня на могиле саксонского  витязя:  я  вызову
Синлеку, заставлю его научить живого... чего мертвый, может быть, не захочет
открыть мне, то душа витязя откроет для витязя.
     Гарольд слушал ее  с  задумчивым  вниманием,  которым  его  гордость  и
рассудок не удостаивали предсказания Хильды.
     Впрочем, его рассудок привык считать их бреднями, и Гарольд  отвечал  с
привычной улыбкой:
     - Рука того, кто хочет схватить царский венец, должна держать оружие, а
человек, желающий охранять живых, не должен знаться с мертвыми.


ГЛАВА V

     В характере Гарольда стали с этого времени происходить довольно большие
перемены.
     Он действовал до этого без примеси расчета: природа и обстоятельства, а
не соображения ума возвели его на высоту; теперь он стал сознательно  класть
основание  будущности  и  расширять  пределы   своей   деятельности,   чтобы
удовлетворить стремление к честолюбию. Политика примешалась в нем к  чувству
справедливости,  доставлявшему  ему  всеобщее  уважение,  и  к  великодушию,
привлекшему к нему народную любовь. Прежде он, несмотря на  свое  миролюбие,
не заботился о вражде, которую мог вызвать, подчинялся слепо внушениям своей
совести; теперь же он начал заботиться о том, чтобы прекратить старую вражду
и соперничество. Он вступил в постоянные, дружественные  сношения  со  своим
дядей  Свеном,  королем  датским  и   искусно   пользовался   влиянием   над
англо-датчанами, которое давало ему  происхождение  матери.  Он  стал  также
благоразумно стараться загладить недоброжелательство, которое друиды  всегда
питали к дому Годвина; скрывал свое презрение к жрецам, являлся благодетелем
их и богато одаривал  храмы,  в  особенности  вельтемский  храм,  впавший  в
нищету. Но если в этом случае он действовал  не  совсем  согласно  со  своим
образом мыслей, то и тут политика не могла  побудить  его  к  тому,  что  он
считал  противным  совести  и  справедливости.  Храмы,  пользовавшиеся   его
расположением и  щедротами,  принадлежали  к  числу  тех,  которые  наиболее
славились чистой нравственностью  жрецов,  милосердием  к  бедным  и  смелым
оглашением злоупотреблений и пороков знатных людей. Он не задумывал, подобно
герцогу норманнскому, образовать коллегию учености и искусств; это еще  было
невозможно в невежественной грубой Англии; ему просто хотелось, чтобы  жрецы
были способны сочувствовать необразованному народу, помогать  ему  словом  и
делом.  Образцами  он  избрал  в  вельтемском  храме  двух  братьев  низкого
происхождения,  Осгода  и  Эйльреда.  Первый  из  них  был  замечателен  тем
мужеством, с каким проповедовал отшельникам и танам, что освобождение  рабов
- богоугодное дело; другой был женат, по обыкновению  саксонских  жрецов,  и
отстаивал этот обычай против норманнов: он даже отказался  от  звания  тана,
предложенного ему с условием бросить свою  жену.  По  смерти  же  жены,  он,
защищая по-прежнему  законность  брака  жрецов,  прославился  в  особенности
своими нападениями на людей, отличающихся пороком и цинизмом.
     Хотя в сердце Гарольда и в его образ действий  вкралось  много  такого,
чего в них прежде не было, политика его увенчалась успехом;  он  уже  достиг
той высоты, где малейшее усилие сделать свою власть угодной народу удваивает
ее силу. Мало-помалу все голоса сливались в  один  похвальный  хор  в  честь
него, и понемногу люди свыклись с вопросом: "Если Эдуард умрет  прежде,  чем
Эдгар, сын Этелинга, достигнет совершеннолетия,  где  тогда  искать  другого
короля, подобного Гарольду?"
     В это-то безоблачное время в его судьбе и  разразилась  буря,  которая,
казалось, должна была затмить всю его  будущность,  или  усилить  блеск  ее.
Альгар был единственным соперником его  могущества  и  единственным  врагом,