- Откуда это у тебя? - спросил я. Дед рассмеялся.
     - Украл, - ответил он счастливо. - Ну, что вытаращился? Правда,  украл.
Вот шел мимо совнаркома, окна открыты, а он на подоконнике стоит орет. Ну, я
его, конечно, в охапку и к тебе. Сейчас милиция придет, скачи в окно... Так!
- Он наклонился над приемником. - Где ж мы его?.. А вот где! Я ведь, пока ты
в горах водку пил да с девками блукал, всю музыку у тебя в комнате  наладил,
вот сейчас и включим.
     Он повозился минут пять, и вдруг резкий, гортанный голос из-под его рук
крикнул что-то короткое и угрожающее, а серебристые лампы ожили и стали, как
рыбьи пузыри, медленно наполняться красно-желтой кровью. Глаз внизу вспыхнул
открыто и чистым зеленым светом резко мигнул, погас и  снова  загорелся  уже
спокойно и глубоко, только слегка сужая и расширяя зрачок. Тот же  голос  из
ящика крикнул еще что-то - и  вдруг  все  оборвалось.  Приемник  задрожал  и
загудел. Послышался треск, шипение, как будто в комнату  внесли  раскаленную
сковороду, - я знал, что это аплодисменты, потом все смолкло, и вдруг запела
женщина.
     - Какая страна? - спросил дед отрывисто.
     - Франция, - ответил я. - Ария Кармен.
     - А, город Париж, сразу угоришь... Послушаем, послушаем.
     Дед сел в кресло, вынул из кармана кисет с  алыми  махровыми  кочанами,
залез в него двумя желтыми, похожими на  лекарственные  корешки  пальцами  и
вывернул целую щепотку "крупки". Потом спросил у меня газету и закурил.
     - Душистый голос, - вздохнул дед и решительно повернул винт.
     Раздался писк, визг, вой, затем широкое и злобное  завывание  какого-то
космического вихря (так, наверно, на  солнце  воют  протуберанцы),  и  вдруг
кто-то по-дурацки хохотнул и быстро-быстро заговорил по-немецки. А  тон  был
одесский, шутовской.
     - Я раньше по-немецки все понимал, - сказал дед. - А  сейчас  вот  звук
знакомый, а ничего  не  разберу.  К  нам,  понимаешь,  сюда  в  шестнадцатом
австрияков пригоняли. Так вот я ими и командовал, сторожил  их.  А  что  там
сторожить? Куда им бечь? Они землю копают или  на  траве  валяются,  а  я  к
станичницам заваливался. Была у меня одна бабенка, погоженькая, вот я к  ней
все и ходил. А им говорю: ну, смотрите, перцы, один убежит - всех пошлепаю и
себя напоследок. Ничего, только смеются, черти. А сейчас вот только один гул
слышу. - Он прислушался. - А что это она сейчас загоготала?
     Я перевел какую-то дурацкую шутку.
     Дед покачал головой.
     - До чего же им весело при Гитлере живется, все не просмеются, - сказал
он и вдруг спросил: - А война будет?
     Я пожал плечами.
     - Наверное, будет, дед.
     - Будет! - Дед твердо и печально кивнул головой. - Обязательно будет. И
директор тоже говорит:
     "Не надеюсь, что все так обойдется". Это ведь он тебе бандуру  прислал.
Пусть хранитель, говорит, слушает и понимает, а то язык у него больно длинен
стал, не по времени немножко.
     - Это он тебе сказал? - испугался я.
     - Нет, это я тебе говорю, - нахмурился дед,  -  ты  что?  Опять  своего
Милюкова повесил?
     - Повесил, - сказал я. - А тебе что, жалко?
     - Ничего мне не жалко, - ответил дед. -  Только  уж  больно  громко  ты
идешь, ну на что он тебе нужен? Никто  и  фамилии  такой  не  слыхал,  а  ты
раскричался, разошелся, хоть яйца пеки, и поставил на своем. Шум, крик - она
к директору побежала, - ну к чему это? А если бы по-умному - полежал бы он у
тебя недельку в комнате, а потом взял бы ты его и повесил - тихо, мирно, без
шума, и никто бы ничего и не знал.
     Дед говорил теперь негромко, задумчиво, сокрушенно, и лицо у него  было
тоже недоуменное и даже слегка растерянное. Это растрогало меня,  никогда  я
его не видел таким.
     - Надо было его обратно повесить, дед, - сказал  я,  -  не  в  генерале
дело, а в том, что дай этой стерве волю,  так  она  всю  страну  запишет  во
вредители.
     - Ишь ты. - Дед усмехнулся и  покачал  головой.  -  Ишь  ты,  как  тебе
некогда... Она, значит, нас запишет, а ты опять выпишешь!  Нет,  не  выходит
что-то так. Она сама тебя, как до зла дойдет, запишет куда следует - вот это
так. Ее никто не осудит. Бдительность - вот и весь разговор.
     В голосе его слышалась теперь горечь и укоризна. Это меня разозлило.
     - Что ты-то горло дерешь? - взорвался я. - Ну, знаешь...
     Я хотел сказать что-то еще очень обидное и вдруг осекся. Совсем  другой
человек - спокойный и печальный - смотрел на меня. Я даже и не понял, что же
в нем изменилось. Даже насмешечка не сошла совсем с его лица, а был  он  уже
совсем иной.
     - Бык вон как глотку дерет, а толку от этого чуть, - сказал дед коротко
и просто. - И я, когда надо, тоже  не  смолчу,  а  так  вот,  попусту  из-за
картонок да картинок... - Он резко отвернулся от меня и снова наклонился над
приемником.
     Снова мы блуждали по эфиру, слушали голоса городов и  станций,  неслись
из Москвы в Копенгаген, из Копенгагена в Капштадт и Гавану. На земле  стояла
ночь, и утро, и полдень, и все это было одновременно. И земля пела, плясала,
проповедовала,  стращала,  угрожала  и  уговаривала.   И   вдруг   отчетливо
отработанный,  мягкий  мужской  голос,  долетавший,  наверно,  из  какого-то
концертного зала Парижа или Тулузы произнес:
     - Там, внизу, у людей, говорит  Заратустра,  все  слова  напрасны:  кто
хочет понять людей, тот должен на все нападать, ибо...
     - Вот это уже не немцы, это кто-то другой, - сказал  дед,  -  по  звуку
слышу. - И он хотел повернуть винт.
     - Стой, стой, - сказал я. - Не трогай, я хочу послушать, это француз.
     Именно потому, что это был француз, я  и  стал  его  слушать.  Если  бы
говорил немец, я бы сразу перешел на другую волну. Мне ведь было уже отлично
понятно, что может сказать о Ницше  какой-нибудь  доктор  юриспруденции  или
философии, скажем, Мюнхенского  университета.  Но  что  мог  о  нем  сказать
француз, и не какой-нибудь, а,  наверно,  именитый,  и  не  когда-нибудь,  а
именно сейчас, в лето 1937 года, мне было совсем не ясно. Я сидел и  слушал,
а дед смотрел на меня и ничего не понимал. Он  зевнул  раз,  зевнул  другой,
потом слегка тронул меня за плечо. ("Брось ты эту музыку"). Тогда я  подошел
к шкафу, вынул оттуда флакон спирту и поставил деду. Дед посмотрел на меня и
покачал головой.
     - Один не  пью,  -  сказал  он  строго.  -  И  ты  меня  в  алкоголика,
пожалуйста, не воспроизводи - раз подносишь, то и сам пей.
     - Пью, пью, - сказал я и налил себе полстакана.