Я расписался.  Штатский  засунул  протокол  обыска  в  планшет,  кивнул
красноармейцам на связки книг и приказал завхозу:
     - Пошли.
     Я посмотрел на завхоза. Лицо у  него  было  зеленовато-бледное,  худое,
глаза провалились. И зелень и худоба  эти  были  заметны  даже  при  дрянной
электрической лампочке. Это был  не  особенно  хороший  человек  -  хвастун,
дешевка, пижон, и я, как и все, не любил его. Но, пришло мне в  голову,  вот
он сейчас шагнет за порог, и этим шагом окончится его жизнь.
     Мне было  не  жаль  его,  и  если  бы  он  заплакал,  я  бы,  вероятно,
почувствовал только отвращение. Но эта покорная обреченность, молчание это -
они были попросту ужасны. И вдруг завхоз поднял голову, посмотрел на меня  и
слегка улыбнулся одной щекой.
     - Ну что ж, ничего не поделаешь, - решил он печально  и  твердо.  -  Не
ругайте меня, хранитель с директором.
     - Ну, пошли, пошли, - негромко и благодушно сказал седой и похлопал его
по спине.
     Они ушли. Осталось четверо - я, Зоя Михайловна, седой военный  и  мадам
Смерть.
     - Так, - сказал военный и прошелся по  комнате.  -  Так!  Я  вас  очень
попрошу - вас и вас, - он строго ткнул в меня пальцем, -  никому  ничего  не
рассказывать, понятно? А лучше вообще не говорите, что были здесь, понятно?
     - Понятно, - ответил я.
     - Ну, конечно, конечно же, - воскликнула Зоя  Михайловна  и,  перепутав
нас, одарила меня нежно-восторженным, чутким взглядом.
     Мадам Смерть молчала, за все время обыска она не произнесла ни слова.
     - Все, что относится к нашей работе, является государственной тайной, -
продолжал военный. - И разглашение ее карается очень строго. Понятно?
     - Так точно, - ответил я. - Все понятно. Он  недоверчиво  покосился  на
меня, открыл портфель, вынул палочку  сургуча,  веревку,  печать,  спички  и
сказал:
     - Идемте.
     Я пришел к себе и бухнулся в кресло. Подумал, что надо бы хоть  согреть
чаю, но вдруг  как-то  разом  перестал  чувствовать,  думать,  существовать.
Разбудил меня только телефонный звонок.
     Я посмотрел - солнце уже затопило всю комнату, по вишням  в  саду  веял
теплый ветерок, было полное утро.
     Я встал и снял трубку. Говорил директор.
     - Приходи сейчас же, - сказал он мне.
     - Знаю, - ответил я.
     - Откуда? - удивился он.
     - Присутствовал.
     Последовала небольшая пауза, а потом он приказал:
     - Ну, иди.
     Когда я вошел в кабинет, директор сидел за письменным столом и о чем-то
тихо разговаривал с Кларой. Увидев меня, они оба замолчали.
     - Так как же это вышло? - спросил директор хмуро.
     Я стал рассказывать и когда дошел до того,  что  поругался  с  военным,
директор усмехнулся и покачал головой.
     - Все партизанишь? - сказал он горько. - Ну-ну! А Клара пропела:
     - И надо было вам связываться.
     - Ну а в чем дело, не знаешь? - спросил директор. - За что его?
     Я пожал плечами и улыбнулся.
     Он поймал мой взгляд и снова нахмурился.
     - Как это для тебя просто, - сказал он, вздыхая, - ну, до чего  же  все
просто!
     - Да не знает он, ничего не знает, - быстро сказала Клара  и  взглянула
на меня: "Молчи".
     Директор тоже посмотрел на меня и нахмурился,  потом  отвернулся,  снял
трубку и начал куда-то звонить.
     - Пошли,  -  шепнула  мне  Клара.  Мы  вышли.  На  лестнице  она  вдруг
остановилась и взглянула на меня. Это был  открытый,  ясный,  вопросительный
взгляд.
     - Ну что, Клара? - спросил я. - Что, дорогая?
     - Ничего, - ответила она громко и вдруг тихо спросила: - Мало вам было,
мало? Для чего вы их дразните, зачем это вам?
     - Я их... - начал я,  да  так  и  не  окончил.  Ведь  и  в  самом  деле
получается, что дразню. Я-то стараюсь пройти тихо-тихо, незаметно-незаметно,
никого не толкнуть, не задеть, не рассердить, а выходит, что задеваю всех  -
и Аюпову, и массовичку, и того военного. И все они  на  меня  кричат,  хотят
что-то мне  доказать,  что-то  показать.  А  что  мне  доказывать,  что  мне
показывать, меня просто нужно оставить в покое!
     "Товарищи, - говорю я всем своим тихим существованием, - я археолог,  я
забрался на колокольню и сижу на ней, перебираю палеолит, бронзу,  керамику,
определяю черепки, пью изредка водку с дедом и совсем не суюсь к  вам  вниз.
Пятьдесят пять метров от земли - это же не шутка! Что же вы от меня хотите?"
А мне отвечают: "История - твое личное дело, дурак ты этакий. Шкура, кровь и
плоть твоя, ты сам! И никуда тебе не уйти от  этого  -  ни  в  башню,  ни  в
разбашню, ни в бронзовый век, ни в железный, ни в  шкуру  археолога".  -  "Я
хранитель древностей, - говорю я, - древностей - и все! Доходит до  вас  это
слово - древностей?" - "Доходит, - отвечают они.  -  Мы  давно  уже  поняли,
зачем ты сюда забрался! Только бросай эту муру, ни к чему она! Слезай-ка  со
своей  колокольни!  Чем  вздумали  отгородиться  -  пятьдесят  пять  метров,
подумаешь! Да тебя и десять тысяч не спасут".
     Конечно, я сейчас здорово упрощаю весь ход моих мыслей: делаю все ясным
и четким. Тогда ничего этого, понятно, не было и не могло быть. Но  вот  то,
что я крошечная лужица в песке на берегу  океана,  это  я  чувствовал  почти
физически.  Вот  огромная,  тяжело   дышащая,   медленно   катящаяся   живая
безграничность, а вот я - ямка, следок  на  мокром  песке,  глоток  холодной
соленой воды. Но сколько ты его ни вычерпывай, а не вычерпаешь,  ведь  океан
тоже здесь.
     Я стоял против Клары и не знал, что сказать, молча смотрел  на  нее.  А
она вдруг улыбнулась, дотронулась до моей  руки  и  очень  певуче,  медленно
произнесла:
     - А что, если я влюблюсь в вас, хранитель? - хохотнула и убежала.
     "Да, - подумал я, - не надо было мне приезжать сюда  с  раскопок,  ведь
чувствую, чувствую, что этот день так не кончится,  что-то  еще  обязательно
произойдет".
     ...Так оно и вышло.
     Прибежала вдруг старуха- казашка.
     - Иди, иди, пожалуйста, вниз, - сказал она, - иди канцеляр.