радостная, раскрасневшаяся, в одном платке, то  и  дело  летала  на  угол  в
ларек. Брат рассказал, что собиралась на него беда, да, слава  Богу,  прошла
сторонкой, умные люди все поняли, все рассудили. Он ни  в  чем  не  виноват,
через  неделю  ему  отдадут  большую  комнату  в  бывшей  квартире   Модеста
Ипполитовича, и какая там есть обстановка - вся она его.  Будет  выплачивать
понемножку из жалования. "Ну а все-таки что с тобой такое было?" -  тихонько
спросил  бригадир  брата.  Тот  махнул  рукой  и  ответил:  "Со   мной   все
окончательно  решено!  Я  не  обижаюсь,  нашего  брата  тоже  нужно   иногда
припугнуть, а то от нас, баранов, разве что-нибудь узнаешь? Вот  и  я  дурак
был, надо было сразу же  все  выложить".  -  "Что  выложить-то?"  -  спросил
бригадир брата. "А вот что замечал я за моим директором неладное. Часто он в
лабораторию входил, когда никого там не было, и дверь закрывал, потом  вдруг
портфель новый завел  на  замочке,  говорил,  что  он  какие-то  диетические
бутерброды из дома таскает, а может, там  клещи  в  банке  сидели?  Кто  это
знает. Вот я все это показал, от меня и отстали". Они  выпили  еще,  и  брат
заснул прямо за столом. Уехал бригадир рано  утром  с  попутной  машиной,  а
через два дня за ним приехали и отвезли в городское отделение НКВД. Там  его
сразу же ввели в кабинет и  стали  допрашивать  о  брате.  Допрашивали  двое
начальников: один с двумя шпалами, другой с  тремя  кубарями;  начальник  со
шпалами - пожилой, важный, больше молчал. Зато  с  кубарями  -  молоденький,
беленький, совсем мальчишка - все смеялся, предлагал закурить  и  спрашивал:
зачем он ездил к брату за день до  его  ареста  и  какой  у  них  вышел  там
разговор. Не наказывал ли брат кому-нибудь  что-нибудь  передать  на  случай
ареста?  Не  говорила  ли  что  невестка?  Разговаривали  хорошо,   вежливо,
обходительно, улыбались, шутили, предлагали  чаю,  бутерброды  с  семгой,  а
потом сказали, что пока хватит, он может идти. Но пусть подумает,  может,  и
еще что вспомнит. А невестке, правда, лучше будет переехать к нему. Избу  же
пусть продает и мужа не ждет. Муж ее уличен в том, что он  выполнял  задания
иностранной разведки. Он во всем уже признался и  назвал  своих  сообщников.
"Как так признался? -  воскликнул  бригадир.  -  Он  же  мне  совсем  не  то
говорил". -  "Они  советским  людям  всегда  не  то  говорят",  -  улыбнулся
молоденький. А тот, что носил две шпалы (он все время стоял около  открытого
окна, курил и пускал шуточки),  сказал  ему:  "Ну,  расскажите  ему  все,  я
разрешаю". Тогда молодой сказал, что брат его сначала от всего  отрекался  и
даже кричал на них, но потом, когда ему показали расписку, которую он  выдал
в прошлом году в Новосибирске резиденту одной иностранной державы,  заплакал
и сказал: "Ну, раз вы уж до Новосибирска докопались - значит, все", -  и  во
всем признался. К сожалению, назвать  фамилию  этого  резидента  невозможно.
Имена дипломатических представителей называются только при закрытых  дверях.
Но пусть он не думает - советская  разведка  не  ошибается...  А  потом  ему
подписали пропуск, и он ушел. Больше про брата вот уж сколько месяцев ничего
не слышно. Невестка сейчас живет с другим и мужа  не  ждет.  Если  бы  он  и
вернулся, то добра не было бы.
     Я сидел и слушал эту историю с каким-то странным чувством.  Я  понимал,
что во мне зародилось что-то новое, что-то вдруг назрело и  перевернуло  все
мои понятия. Я  почувствовал,  что,  пожалуй,  ни  на  грош  не  верю  ни  в
иностранного клеща, ни в расписку эту, выданную дьяволу, ни в слова тех двух
людей - того, что с тремя кубиками, того, что с двумя шпалами, ни во все то,
что они рассказали. Но точно так же совершенно ясно и четко я  понимал,  что
мой собеседник, человек трезвый и бывалый, свято верит каждому  их  слову  и
его никак не переубедить. Есть расписка, есть сознание, есть виновный,  есть
кара виновного, о чем же можно еще говорить?
     -  Но  я  посомневался,  -  сказал  вдруг  бригадир,  -  я  вот  почему
посомневался. Ни в какой Новосибирск брат не  ездил,  это  мы  тогда  с  ним
нарочно такой фокус выкинули.  Он  от  жены  хотел  уйти  к  бухгалтерше  со
свинцового завода; познакомились они на курорте, вот мы и  ездили  к  ней  в
Чимкент, а тут слушок распустили, что это он едет в Новосибирск на  месячные
курсы складских работников, телеграмму даже такую отбили, а сами в это время
у ней в Чимкенте сидели, вот почему я им не поверил.

     Вскоре я почувствовал, что меня клонит ко сну, я встал, хотел идти,  но
покачнулся и, верно, упал бы, если бы меня под спину не подхватил хозяин. Он
меня обнял за плечи и, что-то говоря, повел в избу. Это я еще помню. Помню и
то, как я вырвался от него, увидел лестницу, прислоненную к стене,  и  вдруг
полез на сеновал. Отлично помню полумрак, запах сена  и  яблок  и  небольшой
стожок посередине. Но вот как я добрался до этого  стожка,  как  лег  и  как
заснул - не помню совершенно.
     Проснулся я уже ночью. Было совсем темно и еще сильнее пахло яблоками и
сеном. Через открытую дверь сеновала мне было видно лавочку, а на  ней  трех
человек. Они сидели и о чем-то разговаривали. И вдруг мне показалось, что  я
ясно различаю голос Корнилова.
     - И во время допроса она предала всех своих сподвижников, и в том числе
великого философа Лонгина, - сказал Корнилов.
     - Ну и что  ж  с  этим  философом  сделали?  -  спросил  второй  голос,
хрипловатый и старческий.
     - Казнили.
     - Вот стерва, - выругался старик и закашлялся, - и все ведь... все ведь
эти бабы такого рода, - продолжал он, отдышавшись. - Поэтому я и не  женился
второй раз. Так, значит, его казнили, а ее что?
     - А ее Аврелиан заставил пойти в золотых цепях во время триумфа. Потом,
правда, он ей пожаловал роскошную виллу в предместье, и она так на всю жизнь
и осталась в Риме. Жила хорошо, в почете, растила внуков.
     - Вот, наверно, хулиганье было без отца при больших деньгах, - злорадно
сказал тот же старческий голос. - Есть за что чтить сучку! Войну  проиграла,
столицу свою разрушила, от друзей отреклась, а сама, как какая-то позорница,
пошла в цепях, и за это ей почет.
     - А царицам всегда почет, - ответил кто-то  третий,  и  я  узнал  голос
бригадира. - Это простого человека чуть  что  под  ноготь,  а  царям  всегда
полная привилегия. Вот Вильгельм до сих пор живет в Голландии.
     - Зато Николашку-то разбахали, - сказал старик.
     - Да ведь это мы. Мы бы и эту Зиновью  разбахали,  не  пощадили  бы,  -
сказал бригадир. - А какой она, скажите, нации была - еврейка?
     - Нет, вероятно, арабка, - ответил Корнилов.
     - И, поди, еще  красавица!  -  усмехнулся  старик.  -  Они  все  такие,
красавицы: Клеопатра, Саломея, которая скакала, плясала, наша Катенька.
     - Да, говорят, была изумительно красива, - ответил Корнилов. - И  очень
образованна. Говорила на четырех языках. Муж ее брал с собой в походы, и она
участвовала в походах вместе с мужчинами.
     -  Ну,  вы  этого  мне  не  говорите.  Где  уж   им,   таким,   воевать
по-настоящему, - презрительно усмехнулся старик, и я  почувствовал,  что  он