махнул рукой. - Это все хворс, а не война. Пока она на коне - она и  хороша,
а как стащишь за вихры, так она и папу и маму продаст.  Вот  Маруська  такой
герой была, что не подходи, а как до расправы дошло, так тоже  начала  задом
вилять, но, однако же, мы не Аврелианы, мы ее тут же израсходовали.
     - Так  ту  Маруську,  кажется,  в  сражении  убили,  -  несмело  сказал
бригадир.
     - Это не нашу, -  категорически  ответил  старик.  -  Я  знаю,  что  ты
думаешь: их несколько было, самую главную-то я лично израсходовал.
     - То есть как вы лично? - спросил Корнилов. - То есть собственноручно?
     Ответа я не услышал, - очевидно, старик  кивнул  головой.  Я  осторожно
заглянул вниз.
     На скамеечке сидели, курили, разговаривали; рядом с Корниловым расселся
тот самый старик, которого звали Родионов.
     - Так как же это дело случилось, расскажите, Семен  Лукич,  -  попросил
Корнилов, - если это не составляет секрета, конечно.
     Родионов затянулся и далеко отбросил от себя папиросу. Бригадир  сейчас
же пошел, затер ее сапогом и вернулся.
     - Секрета тут, положим, никакого нету, - сказал Родионов  важно,  -  но
только я про все это вспоминать не люблю. - Он подумал и вздохнул. - Да,  не
люблю. Да и делов-то не было - просто вызывает меня комиссар и  говорит:  на
совете решили  Маруську  израсходовать,  транспорта  нет  и  народ  отрывать
нельзя, а кончать с ней надо. Иди и выполняй. Ну, пошел и выполнил. Только и
дела.
     - Да, дела! - покачал головой бригадир. - Эх-эх! - Он вздохнул.
     - Да, дела, - с вызовом подтвердил Родионов.  -  В  то  время  мы  этих
расстрелов за большое дело тоже  не  считали,  потому  что  война.  Тут  раз
ошибешься - и голова долой. И весь разговор,  потому  что  разбираться  было
некогда, да и некому... Мы не юристы-специалисты. Тут не в этом дело, а  вот
в чем. Все равно она мне и после смерти свой бабий хворс выказала. Я ее  сам
своими глазами мертвой видел, еще оттащить  подсобил,  а  недели  через  две
после того, как мы уже верст за триста были от этого места, призывает меня к
себе комиссар, улыбается, подает бумагу: "Прочитай-ка, тебе". Посмотрел я на
подпись, так у  меня  ноги  и  дрогнули:  "Твоя  Маруська".  Плохо  вы  меня
расстреляли, пишет, все равно я  живехонькая.  И  еще  не  одну  сотню  вас,
голодранцы, в штаб генерала Духонина отправлю. А тебя, босяка, за то, что ты
меня сам расстреливать на поле водил, я, говорит, живьем на  тысячу  и  один
кусок разрежу". Вот ведь какая гадюка!
     - Да, - сказал Корнилов неопределенно, - бывает.
     - Да нет, что же это такое! - чуть не со слезами  вскочил  бригадир.  -
Раз вы же ее сами мертвую видели, то как же, значит, как вы ее ни  стреляли,
а она... Так что это - чудо, что ли?
     - Вот рассуждай, что и как, - строго ответил Родионов.  -  Тогда  таким
чудесам конца-краю не было. Сам же сказал, что Марусек целый десяток ходил.
     - История, - сказал бригадир подавленно. - Вот так история.
     Тут мне что-то попало в нос, я громко чихнул и спрыгнул на землю.
     - О, вот и наш ученый, - радостно воскликнул бригадир, увидев  меня,  и
пошел ко мне навстречу. - Ну, как спали-то?  Я  смолоду  любил  на  сеновале
ночевать.
     Тут я увидел: на траве лежат две пустые бутылки, краюха хлеба  и  стоит
глубокая тарелка с огурцами. Ночь выпала теплая, сырая, без  звезд  и  луны.
Все небо было обложено пухлыми войлочными тучами. Вот-вот,  наверно,  должен
был хлынуть теплый  крупный  летний  дождик.  Когда  я  спрыгнул  на  землю,
Корнилов тоже встал с места и пошел ко мне.
     - А я вас искал, - сказал он мне тихо. -  Это  очень  здорово,  что  вы
приехали. Мы пожали друг другу руки.
     - Мыши-то, мыши-то не тревожили? - весело крикнул бригадир. - Там мышей
тьма! Что они там жрут - не пойму, и  кошку  уж  туда  запирали,  и  ловушки
ставили, нет! Все равно не переводятся, проклятые.
     Я что-то ответил. Родионов сидел молча. А я и сам не знал - верить  мне
ему или нет. Бог его знает, что за человек и много ли правды в том,  что  он
рассказал хотя бы про эту записку. Такие повести с убийствами,  расстрелами,
красавицами часто можно услышать от неудачников. В течение ряда лет  и  даже
десятилетий таскает такой тип в голове что-нибудь  эдакое,  лезет  с  ним  к
любому  встречному-поперечному,  рассказывает  и  пересказывает  -  над  ним
смеются, ему не верят, но после всех доделок, переделок и отсевов у  него  в
конце концов складывается  что-то  действительно  похожее  на  правду.  Вот,
вероятно, что-то подобное я сейчас и услышал.
     Вдобавок ко всему старик  Родионов  оказался  и  партизаном.  Я  теперь
постоянно имел с ним дело. С тех самых  пор,  как  по  инициативе  директора
отдел  советской  истории  через  газету  обратился   ко   всем   участникам
гражданской войны с просьбой  поделиться  воспоминаниями,  его  кабинет  был
постоянно полон. Всех воспоминателей, которых мне довелось опрашивать, можно
было разделить  на  несколько  четких  категорий:  одни  приходили  шумно  и
задористо: "Ну, здравствуйте! А кто у вас тут занимается  героями!"  На  них
были красноармейские фуражки, кубанки с малиновым верхом, зеленые  поддевки,
а на груди бант и какая-то покарябанная медяшка. Курили они при  нас  только
махорку и только из кисета. Они  притаскивали  номера  газет  двадцатилетней
давности (желтая шершавая бумага; проведешь вгладь - занозишь  руку,  слепая
печать, маленький формат); какие-то приказы, набранные  крупными  вертлявыми
буквами (так в провинции печаталась афиша). Рассказывали они много и охотно,
но слушать их было трудно. Это  были  какие-то  скачки  с  препятствиями  по
замкнутому кругу. Они все время кипели и все путали. Сначала я старался  еще
извлечь из  этого  хаоса  хоть  что-то,  несколько  достоверных  имен,  дат,
характеристик, а потом  махнул  на  все  рукой  и  просто-напросто  стал  их
посылать к стенографистке. Тут они уже договаривались до полной  хрипоты,  а
мы отправляли их записи в архив и писали: "Фонд хранения  такой-то,  единица
хранения такая-то".
     С посетителями другого рода разговаривать было значительно легче, у них
как будто все было в порядке - речь, одежда,  воспоминания;  им  можно  было
задавать вопросы  любой  сложности,  и  они  отвечали  спокойно,  толково  и
деловито. Но нас-то они интересовали меньше всего, мы их  почти  никогда  не
отсылали к стенографистке. Это были не герои, а земляки героев. Никогда  они
ни в чем по-настоящему не участвовали и ничего как следует не видели. А если
что и видели, то давным-давно  перемешали  с  прочитанным  и  услышанным  от
других.
     Третья категория была самая трудная, но и самая  для  нас  ценная.  Эти
люди не приходили сами, их нам разыскивали  и  приводили.  Приведут  к  тебе
такого старика, посадят его в огромное кожаное кресло,  поставят  перед  ним
стакан чаю с сухариком, и вот  сидит  он,  тихонечко  позванивает  ложечкой,
улыбается и говорит. Называет фамилии и места, известные тебе с  детства  по