кино, портретам и учебникам. Все идет  скучно,  медленно,  спокойно,  вполне
академично; не спеша говорит он, не спеша  строчит  стенографистка,  ты  сам
что-то записываешь в блокнот, заходят и уходят сотрудники,  звонит  телефон.
Но  вот  в  ответ  на  какой-то  вопрос  он  нагибается  ("Постойте-ка")   и
вытаскивает  из  маленького  ученического   портфельчика   что-то   хрупкое,
завернутое в  бумагу  и  все  время  норовящее  свернуться  в  трубочку.  Он
придавливает это "что-то" двумя большими ногтями к столу, и ты видишь снимок
тех лет, очень плохой снимок - желтый, слепой, в разноцветных пятнах.  Много
вооруженных людей в шинелях и кожанках с бантами. Все они сгрудились  где-то
у забора, на крошечном  пространстве.  Каждый  лезет  в  объектив.  Кто  сел
повыше, кто  встал  повиднее,  кто  выгнулся  пофасонистее.  И  вдруг  через
мутноватую светло-желтую  дымку  эмульсии  среди  папах,  шлемов  и  фуражек
выплывает знакомое и странно молодое  лицо  тех  лет:  брови  сдвинуты,  лоб
нахмурен, одна рука на шашке, другая уперлась в бок, нога слегка  отставлена
вперед.  Переводишь  глаза  на  своего  собеседника:  "Неужели  же?"  А   он
улыбается. "Что, можно еще узнать?" Да, узнать-то можно - это ты, конечно! И
вот ты сидишь передо мной в неуклюжем музейном кресле, тычешь толстым ногтем
в снимок и стараешься что-то рассказать  и  объяснить.  Но  что  ты  можешь,
старый и смирный, рассказать мне сейчас про того  молодого  и  беспощадного,
что, прищурясь, смотрит на нас обоих? Еще несколько  вопросов,  еще  два-три
ответа -  и  посетитель  уходит  -  высокий  сухой  человек,  бухгалтер  или
вагоновожатый, с маленьким ученическим портфельчиком под мышкой.  А  у  меня
прибавляется еще несколько проверенных дат, еще один  или  два  маршрута  на
карте и странная оскомина на сердце. Я кого-то очень-очень  жалею,  но  кого
же? Его, себя?  Вообще  людской  род,  подверженный  старости,  утомлению  и
болезням?
     Были люди и четвертой категории. С одним из таких -  старым  казахом  -
мне пришлось проговорить несколько часов...
     Странная слава была у этого человека - громкая и глуховатая в одно и то
же время. И даже, вернее, не  глуховатая,  а  приглушенная.  В  ту  пору,  о
которой я веду рассказ, он ведал областью,  тесно  соприкасающейся  с  нашим
музеем. Поэтому мы и встретились. Подвиг, который он совершил  двадцать  лет
тому назад, вернее, который он заставил совершить своих людей, был  прост  и
так же прост и легендарен, как переход Суворова через  Чертов  мост.  Только
идти приходилось не через горные ледники,  а  через  раскаленные  пустыни  и
степи. Как-то для большого наступления надо было доставить оружие  за  много
сотен верст. Тогда вызвали этого человека и сказали ему: вот  винтовки,  вот
пулеметы, вот патроны - умри, но доставь! И он собрал своих людей  и  двинул
их через степь. Шли два месяца. Оружие везли на верблюдах, сами  шли  около.
Сколько погибло провожающих - неизвестно. Но  оружие  все-таки  доставили  в
срок. Повторяю,  подвиг  этот  (а  он,  кажется,  далеко-далеко  превосходит
человеческие возможности) был совершен  благодаря  воле  и  упорству  именно
этого человека. Очень странного человека, по правде сказать. До этого  он  -
казах - учился в русской семинарии в Казани, кончил ее и мог стать батюшкой,
но не стал, а вдруг почему-то пешком пошел вокруг света. Не  так  давно  мне
показали один интересный экспонат - его записную книжку тех лет. На  красном
сафьяновом переплете золотом вытеснен его псевдоним и надпись: "Кругосветное
путешествие  пешком",  а  все  страницы  заляпаны   печатями   -   простыми,
сургучными, радужными наклейками,  гербовыми  марками,  ярлычками  гостиниц,
подписями губернаторов и консулов. Был он и в Африке, и в Индии, и в  Китае,
и в Европе. Где проходил бродячим фотографом, где заклинал змей, где  просто
копал землю. Память у него была отличная, все свои профессии он помнил и про
все мне рассказывал. Рассказывал про степь, какая жара стояла  тогда  (земля
была сухой и звонкой, как глиняный горшок, и гудела телеграфным  столбом,  а
белая тонкая трава, когда к ней подносили спичку, вспыхивала и  догорала  до
самой земли).
     Я смотрел на него и думал: что же делает этот неуемный  человек  в  том
тишайшем учреждении по охране заповедников, в которое его  засунули?  Мазары
глиняные штукатурит? Утверждает отчеты лесничих? Увольняет  и  принимает  на
работу пасечников из бежавших кулаков и сектантов? Подписывает  лицензии  на
отстрел джейранов? Какие пасеки его интересуют, какие джейраны ему важны?  А
к концу разговора я понял: все интересует, все важной пасеки, и джейраны. Он
кончил рассказывать о верблюжьем переходе, точно ответил на все вопросы, кое
о  чем  обещал  навести  еще   справки,   потом   кивком   головы   отпустил
стенографистку, вынул из кармана толстую записную книжку в кожаном переплете
("Участнику... съезда") и сказал совершенно иным тоном:
     - Теперь вот о чем - о сайгаках...
     И стал нас ругать. Очень плохо сайгаки отражены у нас в музее,  нет  ни
одного стенда, посвященного  им.  Это  не  годится.  Ведь  сайгак  -  реликт
ледникового периода. Он современник мамонта.  По  существу  эту  породу  лет
десять назад можно было считать уже вымершей. Но тут  вовремя  спохватились.
Организовали заповедник. И за пятнадцать лет его  существования...  Да,  вот
некоторые цифры для экспозиции. И  снимок  надо!  Главное,  надо,  чтоб  был
хороший, четкий снимок -  вполстены,  а  то  и  больше,  и  надпись:  "Стада
сайгаков в заповеднике Барсакельмесс".
     Другим человеком этой же категории был мой директор, но  о  нем  я  уже
писал. Ему было у нас и душно, и скучно, и нудно. Но  он  работал.  Работал,
как черт, - рьяно, сжав кулаки, закусив губу, шалея от бешенства и нелепости
своего положения. Работал неуклюже, тяжело, по-воловьи, вытаскивал наперекор
всему и всем наше тихое политпросветское учреждение из того болота, куда его
затащили  предшественники  -  знающие  и  любящие  свое  дело   специалисты,
археологи,  искусствоведы,  ученые-доктора.   С   такими   партизанами   мне
приходилось встречаться.  Этот  же  старик  был  какой-то  совершенно  новой
разновидности, таких партизан я никогда не видел. А впрочем, какое мне дело?
Пусть мелет сколько ему угодно. Я ж его стенографировать не собираюсь.

     - Слушайте, - сказал я, - тут вы о царице Зиновии говорили, это к чему?
     - Да это все о монете, - объяснил Корнилов, - пришел ответ из Эрмитажа,
надпись-то на ней самая простая. Никакого там Санабара. конечно, нет, просто
это одна из монет Аврелиана.
     - Из незначащихся в каталогах, - быстро и горячо сказал Родионов.
     - Да, не значится, я смотрел,  -  подтвердил  Корнилов.  -  Ее  даже  в
каталоге монет Британского музея нет. Так что очень может быть - это уникум.
     - И никогда римские монеты не заходили так далеко на Восток, -  так  же
горячо сказал Родионов.
     -  Да-да,  -  подтвердил  Корнилов.  -  После  этой  находки   Алма-Ата
становится самым восточным ареалом распространения римских монет  в  Средней
Азии. Я уже заказал снимок, чтоб послать его в Эрмитаж.
     - Значит, все-таки находка Семена  Лукича  имеет  научное  значение?  -
спросил я.