самозванцев и сломлен и все до единого угнетатели не будут изгнаны навек  из
нашей земли - пока кто-то другой не совершит этот великий подвиг, ибо  ты  в
своей слабости оказался недостойным его.
     Лишь только мать произнесла эти слова, пророческое  вдохновение  тотчас
же оставило ее, и она рухнула мертвая на  колыбель,  в  которой  я  спал.  Я
проснулся и заплакал.
     Отец мой, верховный жрец Аменемхет, задрожал,  объятый  ужасом,  -  его
потрясло прорицание Хатхор, которое она вложила в уста моей матери,  к  тому
же в словах этих содержался призыв  к  преступлению  против  Птолемеев  -  к
государственной измене. Ему ли было не знать, что если  слух  о  происшедшем
дойдет до Птолемеев, фараон тотчас же пошлет своих  стражей  убить  ребенка,
которому напророчили столь выдающуюся судьбу. И мой отец  затворил  двери  и
заставил всех,  кто  находился  в  комнате,  поклясться  священным  символом
своего сана, Божественной Триадой, и душой той, которая  лежала  бездыханная
на каменных плитах пола, что никогда и никому они не расскажут о  том,  чему
сейчас оказались свидетелями.
     Среди присутствующих была кормилица моей  матери,  которая  любила  ее,
как родную дочь, - старуха по имени Атуа, а женщины такой  народ,  что  даже
самая страшная клятва не удержит их язык за зубами - не  знаю,  может  быть,
раньше они были иначе устроены, может быть, в будущем смогут  укротить  свою
болтливость. И вот недолгое время спустя, когда Атуа свыклась с мыслью,  что
мне  уготован  великий  жребий,  и  страх  ее  отступил,  она  рассказала  о
пророчестве  своей  дочери,  которая  после   смерти   матери   стала   моей
кормилицей. Они в это время шли вдвоем по дорожке в  пустыне  и  несли  обед
мужу дочери, скульптору, который ваял  статуи  богов  и  богинь  в  скальных
гробницах, - так вот, посвящая дочь в тайну, Атуа заклинала ее свято  беречь
и любить дитя, которому  суждено  стать  фараоном  и  изгнать  Птолемеев  из
Египта. Дочь Атуа, моя кормилица, была ошеломлена этой вестью;  конечно  же,
она не смогла сохранить ее в тайне, она разбудила ночью мужа и  шепотом  ему
все рассказала и этим обрекла на гибель  и  себя,  и  своего  сына  -  моего
молочного брата. Муж рассказал своему приятелю,  а  приятель  был  Птолемеев
доносчик и сразу же сообщил обо всем фараону.
     Фараон сильно встревожился, ибо хоть  он  и  глумился,  напившись,  над
египетскими  богами  и  клялся,  что  единственный  бог,  перед  которым  он
преклоняет  колени,  -  это  римский  Сенат,  но  в  глубине  его  души  жил
неодолимый страх перед собственным кощунством, мне  рассказал  об  этом  его
врач. Оставаясь ночью один,  он  в  отчаянии  принимался  вопить,  взывая  к
великому Серапису, который на самом деле вовсе не истинный бог, а лжебог,  к
другим  богам,  терзаемый  ужасом,  что  его  убьют  и  его  душе   придется
нескончаемо мучиться в загробном царстве. Но это еще не все: когда трон  под
ним начинал  шататься,  он  посылал  в  храмы  щедрые  дары,  советовался  с
оракулами, из которых особенно чтил оракула с острова Филе.  Поэтому,  когда
до него дошел слух, что жене верховного  жреца  великого  древнего  храма  в
Абидосе открылось  перед  смертью  будущее  и  богиня  Хатхор  предрекла  ее
устами, что сын ее станет фараоном, он смертельно  перетрусил  и  призвал  к
себе самых доверенных лиц из своей охраны: его телохранители  были  греки  и
не боялись  совершить  святотатство,  поэтому  Авлет  приказал  им  плыть  в
Абидос, отрубить сыну верховного жреца голову и привезти ему  эту  голову  в
корзине.
     Однако Нил в это время года сильно мелеет, а у барки, в  которой  плыли
солдаты, была слишком глубокая осадка, и так  случилось,  что  она  села  на
мель  неподалеку  от  того  места,  где  начинается  дорога,  ведущая  через
скалистое нагорье в Абидос, а тут  еще  разыгрался  такой  сильный  северный
ветер, что барка могла  в  любую  минуту  опрокинуться  и  утонуть.  Солдаты
фараона принялись звать крестьян,  которые  трудились  на  берегу,  поднимая
наверх воду, просили  подъехать  к  ним  на  лодках  и  снять  с  барки,  но
крестьяне увидели, что это греки из Александрии, и  пальцем  не  шевельнули,
чтобы их спасти, - ведь  египтяне  ненавидят  греков.  Тогда  солдаты  стали
кричать, что прибыли по приказу фараона, но крестьяне продолжали  заниматься
своим делом,  спросили  только,  что  это  за  приказ.  Тогда  приплывший  с
солдатами  евнух,  который  от  страха  напился  до  полной  потери  разума,
прокричал в ответ, что им приказано убить сына верховного жреца  Аменемхета,
которому напророчили, что он станет фараоном и  изгонит  из  Египта  греков.
Крестьяне поняли, что медлить больше нельзя, и стали спускать лодки, хотя  и
не могли взять в толк, какое фараону дело до сына  Аменемхета  и  почему  он
должен стать фараоном.  Но  один  из  них,  тоже  земледелец  и  к  тому  же
смотритель каналов, был родственник моей матери  и,  когда  она  произносила
перед смертью свои пророческие слова, находился рядом с ней, в ее  покое,  и
потому сейчас он со всех ног бросился к нам, и не  прошло  и  часу,  как  он
вбежал в наш дом у северной стены великого храма, где я  спал  в  отведенном
мне покое в  колыбели.  Отец  мой  в  это  время  был  в  священной  области
захоронений, которая находится по  левую  сторону  от  большой  крепости,  а
фараоновы солдаты быстро приближались  верхом  на  ослах.  Наш  родственник,
задыхаясь, прохрипел старой Атуа, чей  длинный  язык  навлек  на  нас  такое
несчастье, что вот-вот в дом ворвутся солдаты  и  убьют  меня.  Атуа  и  наш
родственник в растерянности уставились друг на друга: что  делать?  Спрятать
меня? Солдаты перевернуть все вверх дном и рано или  поздно  найдут.  И  тут
наш родственник увидел в раскрытую дверь играющего во дворе ребенка.
     - Женщина, спросил он, - чей это ребенок?
     - Это мой внук, - ответила Атуа, - молочный  брат  царевича  Гармахиса,
сын моей дочери, которая обрушила на нас это горе.
     - Женщина, - произнес он, -  ты  знаешь,  что  тебе  велит  твой  долг,
выполняй же его! - И указал ей на ребенка:  -  Я  повелеваю  тебе  священным
именем Осириса!
     Атуа задрожала и едва не лишилась чувств - ведь мальчик  был  плоть  от
ее плоти, и все-таки она овладела  собой,  вышла  во  двор,  взяла  ребенка,
вымыла его, облачила в шелковые одежды и положила в  мою  колыбель.  А  меня
раздела, измазала всего в пыли,  так  что  моя  светлая  кожа  стала  совсем
темной, и посадила во дворе на землю, чему я несказанно обрадовался.
     Родственник  удалился  в  храм,  и  очень  скоро   к   дому   подъехали
солдаты-греки  и  спросили  старую  Атуа,  здесь  ли  живет  верховный  жрец
Аменемхет. Она сказала, что да, здесь,  пригласила  их  войти  и  подала  им
молока и меда утолить жажду.
     Они все выпили, и  тогда  евнух,  который  тоже  приехал  с  солдатами,
спросил Атуа, кто там  лежит  в  колыбели,  не  сын  ли  Аменемхета,  и  она
ответила:  "Да,  это  его  сын",  и  принялась  рассказывать  солдатам,  что
мальчика ожидает великое будущее, ему предсказали,  что  он  возвысится  над
всеми и будет править державой.
     Но солдаты-греки захохотали, а один из них  схватил  младенца  и  отсек
ему голову  мечом,  евнух  же  вытащил  печать  фараона,  чьим  именем  было