как не мне. Недаром же я безумная. Запомни: все  в  этом  мире  находится  в
равновесии - безумие наполовину состоит из мудрости, а мудрость из  безумия.
Ха-ха-ах-ха! Даже фараон не  знает,  где  кончается  мудрость  и  начинается
безумие. Ну что стоишь и глазеешь на меня? Видел бы, какой у  тебя  дурацкий
вид, -  ни  дать,  ни  взять  кошка  в  жреческом  одеянии,  как  говорят  в
Александрии. Сейчас я прибинтую к ранам травы, и через  несколько  дней  они
заживут, даже шрама не  останется.  Знаю,  больно,  но  придется  потерпеть.
Клянусь тем, кто покоится на острове Филе и в Абидосе - или, как его  раньше
называли наши божественные властители, в Абаде, -  а  также  во  всех  своих
других священных могилах, - так  вот,  клянусь  Осирисом,  которого  мы  все
увидим гораздо раньше, чем  нам  хотелось  бы,  кожа  твоя  будет  нежной  и
гладкой, как лепестки цветов, которые мы кладем  на  алтарь  Исиды  в  вечер
новолуния, позволь мне только приложить к ранам эти растения.
     - Разве я не права, добрые люди? - обратилась она  к  небольшой  толпе,
которая незаметно  для  меня  собралась,  пока  она  вела  свои  пророческие
речи. - Я произносила над  ним  заклинания,  чтобы  усилить  действие  трав,
ха-ах-ха-ха! Заклинания - великая сила. Если не  верите,  приходите  ко  мне
все, чьи жены бесплодны; вы обскребаете одну за другой все колонны  в  храме
Осириса, но мой заговор  излечит  их  быстрее,  обещаю.  Они  станут  рожать
каждый год, как  зрелые  пальмы.  Но  для  каждого  недуга  потребен  особый
заговор, и для каждого человека тоже, и все  их  нужно  знать,  вот  так-то.
Ха-ах-ха-ха!
     Что за чепуху она несет? Я провел рукой по лбу, не понимая, снится  мне
все это или происходит наяву. Потом посмотрел  на  собравшихся  и  увидел  в
толпе седого мужчину, - он так и впился взглядом в старую  Атуа.  Позже  мне
рассказали, что это Птолемеев осведомитель, тот самый, кто донес  фараону  о
пророчестве моей матери и из-за кого солдаты фараона  чуть  не  отсекли  мне
голову, когда я был младенцем, и после этого я  понял,  почему  Атуа  начала
молоть такую несуразицу.
     - Странные   заговоры   ты   произносишь,   старуха,    -    проговорил
соглядатай. - Если я  не  ослышался,  ты  говорила  о  фараоне  и  о  короне
Верхнего и Нижнего Египта, о юноше, сотворенном  Птахом,  чтобы  носить  ее,
так ведь?
     - Конечно, ибо таковы слова заговора, дурья твоя башка! Есть ли  у  нас
сейчас что-то более священное,  чем  жизнь  божественного  фараона  Птолемея
Флейтиста, - да продлят извечные боги его дни,  -  чья  музыка  чарует  нашу
счастливую страну? Есть ли  для  нас  что-то  более  священное,  чем  корона
Верхнего и Нижнего Египта, которую он носит, - он,  столь  же  великий,  как
Александр Македонский? Кстати, ты у нас все знаешь: удалось ли  вернуть  его
плащ, который Митридат Евпатор увез на остров Кос? Ведь последним,  кто  его
надевал, был, кажется, Помпей, когда  праздновал  свою  победу,  -  нет,  вы
только  представьте  себе:  Помпей  посмел  обрядиться  в  одеяние  великого
Александра! Петух в павлиньих перьях беспородный  пес  рядом  с  царственным
львом! Да, кстати, коль уж мы заговорили  о  львах,  -  взгляните  на  этого
юношу: он убил копьем льва, убил  сам,  один,  и  вся  ваша  деревня  должна
радоваться, потому что лев был свирепый, вон какие у  него  клыки  и  когти;
конечно, я темная, глупая старуха,  но  меня  от  одного  их  вида  в  дрожь
бросает, - того и гляди, закричу. Ведь этого-то,  другого  юношу  лев  убил,
лежит,  бедняжка,  и  никогда  не  встанет.  Он  теперь  Осирисотлетела, остался  бездыханный  труп,  а  всего  несколько  минут  назад  он
говорил, смеялся, двигался. Надо скорей нести его к бальзамировщикам,  а  то
на солнце он раздуется и живот  лопнет,  не  надо  будет  и  разрез  делать.
Родные  не  станут  на  него  слишком  тратиться.  Заплатят  за  то,   чтобы
продержали семьдесят дней в соляном  растворе,  -  и  все,  хватит  с  него.
Ах-ха-ха-ах! Ну и разболталась  я,  а  ведь  скоро  стемнеет.  Берите  этого
бедняжку, да и льва тоже. А ты, внучок, не снимай повязку из  трав,  раны  и
не будут болеть. Хоть я и сумасшедшая,  но  мне  открыто,  то  что  неведомо
другим, да, да, мой внук, поверь мне! Какое счастье,  что  его  святейшество
верховный жрец усыновил тебя, когда наш фараон - да прославит  в  веках  его
божественное имя Осирис - отнял жизнь у его родного  сына;  до  чего  же  ты
красив, до чего силен. Разве тот, настоящий Гармахис, смог  бы  убить  льва,
как убил ты? Никогда, клянусь извечными богами! Если у кого и  есть  отвага,
так это у простолюдинов, да, да, я знаю, что говорю!
     ______________
     
     - Уж больно много ты знаешь, старуха, да и язык у тебя  без  костей,  -
проворчал доносчик; Атуа рассеяла все его подозрения. - Что ж, твоему  внуку
и вправду смелости не занимать. Берите покойного и несите  в  Абидос,  а  вы
двое останьтесь, поможете мне снять со льва шкуру. Пришлем  ее  потом  тебе,
охотник, - продолжал он, обращаясь ко мне, -  но  не  гордись  -  ты  ее  не
заслужил: так на львов охотятся только глупцы, а глупцу  не  миновать  того,
что он заслужил, - гибели. Никогда не поднимай руку  на  сильного,  пока  не
убедишься, что ты сильнее его.
     Я повернулся и пошел домой, размышляя, что все это значит.


                                 Глава III,
                  повествующая о неудовольствии Аменемхета
                     о молитве Гармахиса и о знамении,
                     которое явили ему всемогущие боги

     Сначала сок растений, которые старая Атуа приложила к моим  ранам,  жег
их,  будто  огнем,  но  мало-помалу   боль   утихла.   Это   были   поистине
чудодейственные травы, потому что через два дня раны зажили, а  очень  скоро
исчезли и следы от шрамов. Но сейчас меня не оставляла мысль, что я  нарушил
слово, данное верховному жрецу Аменемхету, которого я называл отцом. Я  ведь
еще не знал, что он и в самом деле мой отец, мне столько  раз  рассказывали,
как его родного сына убили - я уже  писал  об  этом  здесь  -  и  как  он  с
благословения богов усыновил меня и  с  любовью  воспитал,  чтобы  я,  когда
настанет срок, стал одним из жрецов  храма.  Я  весь  извелся  от  угрызений
совести, и я боялся старого Аменемхета, - он был  ужасен  в  гневе,  а  речь
его, когда он отворял уста, была суровым,  беспощадным  гласом  мудрости.  И
все равно я решился пойти к нему, признаться в  своем  проступке  и  принять
кару, которой ему будет  угодно  меня  подвергнуть.  И  вот,  держа  в  руке
окровавленное копье, с кровоточащими ранами на  груди,  я  прошел  по  двору
огромного храма к покоям, в  которых  жил  верховный  жрец.  Это  просторное
помещение, уставленное величественными статуями богов, днем  свет  проникает
сюда сквозь отверстие, сделанное  в  массивной  каменной  крыше,  ночью  его
освещает висячий бронзовый светильник. Я бесшумно  вошел  в  этот  зал,  ибо