дороже, чем лишнего учителя, может оказаться, что три учителя предпочтительнее
одного врача.
Как уже говорилось, то, что при нынешнем порядке вещей такие экономические
проблемы не решаются с помощью чьей-либо сознательной воли, приводит к тому,
что большинство людей не осознает их существования. Решения о том, когда и
сколько производить, — это экономические решения в строгом смысле. Однако
принятие такого решения (decision) отдельным индивидом есть только часть
решения (solution) экономической проблемы. Принимающий такое решение человек
принимает его на основе данных цен. Тот факт, что своим решением он в
определенной, возможно, очень малой степени влияет на эти цены, не окажет
воздействия на его выбор. Другая часть проблемы решается функционированием
системы цен. Но она решается способом, выявляемым лишь при систематическом
изучении работы такой системы. Уже высказывалась мысль, что для работы этой
системы совершенно необязательно, чтобы кто-либо ее понимал. Но люди вряд ли
дадут ей работать, если не будут ее понимать.
Реальное положение дел здесь хорошо отражено в расхожих оценках сравнительных
достоинств экономиста и инженера. Вероятно, не будет преувеличением сказать,
что для большинства людей инженер -- это человек, который действительно делает
дело, а экономист -- это гнусный субъект, который, сидя в своем кресле,
разглагольствует, почему усилия инженера, предпринимаемые из самых лучших
побуждений, идут прахом. И в известном смысле это не так уж далеко от правды.
Но абсурдно думать, что силы, которые экономист изучает и которым инженер,
скорее всего, не придает значения, действительно не важны и на них не надо
обращать внимания. Требуется специальная подготовка экономиста для того, чтобы
увидеть, как спонтанные силы, ограничивающие амбиции инженера, сами
обеспечивают способ решения проблемы, которую иначе пришлось бы решать
сознательно.
3
Помимо заметно возросшей сложности современной техники производства есть,
однако, другие причины нашего сегодняшнего неумения замечать существование
экономических проблем. Так было не всегда. В течение сравнительно короткого
периода в середине прошлого века широкая публика видела и понимала
экономические проблемы, несомненно, намного лучше, чем теперь. Но классическая
система политической экономии, чье необычайное влияние способствовало такому
пониманию, опиралась на ненадежные и частично на явно ложные основания; она
достигла своей популярности ценой сверхупрощения в некоторых вопросах,
оказавшегося губительным. И лишь много позднее, после того, как ее учение
утратило свое влияние, постепенная перестройка экономической теории показала,
что недостатки основных понятий классической политической экономии обесценили
ее объяснение функционирования экономической системы в гораздо меньшей
степени, чем это казалось вначале. Но в этот промежуточный период был нанесен
непоправимый ущерб. Падение классической системы привело к дискредитации самой
идеи теоретического анализа и была предпринята попытка заменить простым
описанием экономических явлений понимание их причин. Вследствие этого было
утрачено достижение целых поколений ученых — понимание природы экономической
проблемы. Интересовавшиеся еще общим анализом экономисты были слишком
озабочены восстановлением чисто абстрактных основ экономической науки, чтобы
оказывать заметное влияние на мнения относительно политики.
В основном из-за этого временного затмения аналитической экономической теории
реальные проблемы, связанные с проектами плановой экономики, на удивление мало
исследовались. Однако это затмение никоим образом не было обусловлено только
врожденной слабостью старой экономической науки и проистекавшей отсюда
потребностью в перестройке общей теории. Оно и не имело бы такого эффекта,
если бы не совпало с подъемом другого движения, определенно враждебного
рациональным методам в экономической науке. Была общая причина, одновременно
подрывавшая позиции экономической теории и усиливавшая рост школы социализма;
она определенно отбивала охоту к любым размышлениям о реальном
функционировании общества будущего. Этой причиной стал подъем так называемой
исторической школы в экономической науке [некоторые моменты, которых я могу
здесь лишь коснуться, я развил более полно в своем обращении «Направление
развития экономической мысли» (Economica, May, 1933)], суть ее точки зрения
состояла именно в том, что установить экономические законы можно только путем
применения к историческому материалу методов естественных наук. Но природа
этого материала такова, что любая попытка подобного рода обречена вырождаться
в голый протокол, описательство и полный скептицизм относительно существования
каких-либо законов вообще.
Нетрудно понять, почему так должно было случиться. Во всех науках, кроме
имеющих дело с общественными явлениями, опыт показывает нам только результат
процессов, которые мы не можем непосредственно наблюдать и в реконструировании
которых состоит наша задача. Все наши заключения относительно природы этих
процессов по необходимости гипотетичны, и единственная проверка справедливости
таких гипотез сводится к тому, что они оказываются равно применимы к
объяснению других явлений. Что позволяет нам прийти таким индуктивным путем к
формулированию общих законов или гипотез, касающихся причинной
обусловленности, так это то, что возможность экспериментирования, наблюдения
за повторением одних и тех же явлений при идентичных условиях, выявляет
существование определенных регулярностей в отслеживаемых явлениях.
Однако в общественных науках положение прямо противоположно. С одной стороны,
эксперимент невозможен и, следовательно, мы не располагаем сведениями о четких
регулярностях в сложных явлениях, как в естественных науках. Но, с другой
стороны, положение человека посередине между естественными и социальными
явлениями -- по отношению к первым он есть следствие, а по отношению ко вторым
-- причина -- приводит к тому, что важнейшие опорные факты, нужные нам для
объяснения социальных явлений, частью принадлежат к общему опыту, а частью к
«материи» нашего мышления. В общественных науках именно элементы сложных
явлений известны абсолютно бесспорно. В естественных науках о них в лучшем
случае можно только высказывать догадки. Существование таких элементов
настолько достовернее, чем любые регулярности в порождаемых ими сложных
явлениях, что именно они и составляют подлинно эмпирический фактор в
общественных науках. Вряд ли можно сомневаться, что серьезная путаница,
касающаяся логической природы двух групп дисциплин, связана именно с тем, что
в их доказательствах эмпирический элемент занимает разное место. Бесспорно,
что и общественные и естественные науки должны пользоваться дедуктивными
умозаключениями.
Существенное различие между ними состоит в том, что в естественных науках
процесс дедукции должен начинаться с какой-то гипотезы, являющейся результатом
индуктивных обобщений, тогда как в общественных науках он начинается прямо с
известных эмпирических элементов и использует их для отыскания в сложных
явлениях регулярностей, которые непосредственными наблюдениями установить
невозможно. Они представляют собой, так сказать, эмпирико-дедуктивные науки,