высказываний, предположений и догадок относительно  открытия  нашей  страны,
которыми злосчастные историки перегружают себя в попытке  рассеять  сомнения
недоверчивой публики. Больно смотреть на этих тружеников; едва  приступив  к
работе, они уже пыхтят, стараются  изо  всех  сил  и  обливаются  потом  под
огромной тяжестью,  оказывающейся  при  ближайшем  рассмотрении  всего  лишь
громадным пуком соломы. Поскольку, однако, с помощью неустанного усердия  им
как будто удалось ко всеобщему удовлетворению установить тот факт, что  наша
страна была некогда открыта, я сошлюсь на их полезные труды и  буду  в  этом
вопросе чрезвычайно краток.
   Итак, я не стану  останавливаться  на  том,  была  ли  Америка  впервые
открыта  заблудившимся  кораблем  того  прославленного  финикийского  флота,
который,  согласно  Геродоту,   совершил   плавание   вокруг   Африки,   или
карфагенской экспедицией, открывшей, как сообщает естествоиспытатель  Плиний
{14}, Канарские острова; или же Тир в ней основал недолговечную колонию, как
намекают Аристотель и Сенека {15}. Не стану останавливаться и на  том,  была
ли она впервые открыта китайцами, как с большой проницательностью утверждает
Фоссий {16}, или норвежцами в 1002 году под водительством Бьорна  {17},  или
же Бехаймом {18}, немецким мореплавателем, как  мистер  Отто  {19}  старался
доказать ученым просвещенной Филадельфии.
   Не  буду  я  также  рассматривать  более  поздние  претензии  уэльсцев,
основанные на путешествии принца  Медока  20  в  XI  веке;  так  как  он  не
возвратился, то отсюда был сделан мудрый вывод, что он отправился в Америку,
и причина тому очень простая: если он не отправился туда, то куда еще мог он
деться? - вопрос, которым, по способу Сократа, исключается всякий дальнейший
спор.
   Итак, оставив в стороне  все  упомянутые  выше  догадки,  равно  как  и
множество  других,  столь  же  правдоподобных,  я  буду  считать  доказанным
общераспространенное мнение, что Америка была открыта 12 октября  1492  года
Кристобалем Колоном, генуэзцем, по неизвестной мне причине  весьма  неудачно
прозванным Колумбом. О путешествиях и приключениях этого Колона я ничего  не
скажу, так как они уже достаточно известны. Я не стану также доказывать, что
эту страну следовало бы назвать по его имени Колонией, ибо  это  само  собой
разумеется.
   Благополучно доставив  моих  читателей  по  сю  сторону  Атлантического
океана, я теперь представляю себе, с каким нетерпением  они  жаждут  вкусить
все радости обетованной земли, ни минуты не  сомневаясь,  что  я  немедленно
передам ее в  их  владение.  Но  я  навсегда  потерял  бы  право  называться
настоящим историком, если бы поступил так. Нет, нет, мои любознательнейшие и
трижды ученые читатели (ибо вы трижды ученые, если прочли все предшествующие
страницы, и будете еще втрое ученее, если  прочтете  все  последующие),  нас
ждет еще масса работы. Неужели вы думаете,  что  от  первооткрывателей  этой
прекрасной части света только и требовалось сойти на берег и увидеть страну,
готовно распростершуюся перед ними и возделанную  как  сад,  в  котором  они
могли спокойно  наслаждаться  жизнью?  Ничего  подобного:  они  должны  были
вырубать  леса,  выкорчевывать  кустарники,  осушать  болота  и   истреблять
дикарей.
   Точно так же и я должен рассеять немало сомнений, решить ряд вопросов и
объяснить парадоксы, прежде чем позволю вам разбрестись, куда глаза  глядят;
но после того, как эти трудности будут  преодолены,  мы  сможем  без  всяких
помех весело двигаться сквозь остальную часть нашей истории.  Таким  образом
мой труд будет в известной мере отражать действительность, подобно тому, как
звуки стихов, по утверждению некоторых тонких  критиков,  отражают  чувства.
Таково усовершенствование в исторической науке, заслугу введения которого  я
приписываю себе.

ГЛАВА IV

   Показывающая те великие  трудности  и  разногласия,  которые  философам
пришлось преодолеть, чтобы заселить Америку. - А также  показывающая,  каким
образом  случайность  способствовала  появлению  аборигенов  -  к   великому
удовольствию и облегчению автора.

   Бог ты мой! Какая тяжелая жизнь у нас, историков, старающихся  рассеять
сомнения читателей! Вот я, пыхтя и мучаясь, писал эти три  нудные  главы,  а
читатель, пыхтя и мучаясь, следовал за мной  по  пятам;  я  вставал  рано  и
ложился поздно, трудился над изъеденными червями, устаревшими, ни на что  не
годными книгами, заводил знакомства с тысячью ученых авторов,  как  древних,
так и современных, которые,  сказать  по  правде,  являются  самыми  глупыми
собеседниками в мире - и чего  же  мы  в  конце  концов  достигли?  Конечно,
чрезвычайно ценного вывода, что наша страна действительно существует и  была
некогда открыта. Очевидная истина, не стоющая и понюшки табаку.  И  что  еще
хуже, теперь мы, по-видимому, находимся от города Нью-Йорка так  же  далеко,
как были в самом начале. Что касается меня, то мне на это наплевать,  ибо  я
привык к скучной ученой компании; но я сочувствую моим несчастным читателям,
которые, вероятно, окончательно пали духом и устали.
   Мы встретимся,  однако,  еще  с  огромными  трудностями,  так  как  нам
предстоит по возможности показать, каким образом была первоначально заселена
эта страна - вопрос,  который  чреват  для  нас,  добросовестных  историков,
большими неприятностями, но обойти который совершенно невозможно. Ибо,  если
мы не докажем с полной определенностью, что аборигены  пришли  из  такого-то
места, то в наш недоверчивый век тотчас начнут утверждать, что они вовсе  не
приходили; а если они вовсе не приходили, тогда эта страна никогда  не  была
заселена - вывод, превосходно согласующийся с законами логики,  но  в  корне
противоречащий  всякому  чувству  человеколюбия,  поскольку   в   результате
неоспоримых умозаключений  он  должен  оказаться  роковым  для  бесчисленных
аборигенов этой густо населенной страны.
   Сколько перьев было выщипано из  гусиных  крыльев,  чтобы  опровергнуть
этот страшный софизм и спасти от  логического  уничтожения  многие  миллионы
наших собратьев! Какие океаны чернил были осушены во имя этой высокой  цели!
И сколько великих умов зашли в  тупик  и  навеки  свихнулись!  Я  замираю  в
благочестивом трепете, когда созерцаю написанные на разных языках  увесистые
тома, в которых они пытались разрешить этот вопрос, столь важный для счастья
общества, но окутанный столь густой завесой непроницаемой тьмы. Один историк
за другим смело вступали в лабиринт гипотетических доказательств и,  вынудив
нас до изнеможения гоняться за ними сквозь множество in octavo, in quarto  и
in-folio, оставляя нас в конце концов ничуть не более умными,  чем  мы  были
вначале. Именно из-за подобного рода философской погони за химерами  древний
поэт Макробий {1} столь рьяно ругал любопытство, предавая его  анафеме,  как
"скучнейшую, мучительную заботу, суеверное усердие в совершенно  бесполезной
области, зудящее стремление увидеть то, что видеть невозможно, и делать  то,