участи. Он жил припеваючи, как настоящий веселый холостяк, до самой  смерти;
но хотя он никогда не был женат, тем не менее после  него  остались  две-три
дюжины детей в разных частях страны -  пригожих,  круглолицых,  толстопузых,
горластых мальчуганов, от которых, если верить преданиям (а  они  обычно  не
лгут),  произошло  бесчисленное  племя  газетных  издателей,  населяющих   и
защищающих нашу страну и  щедро  вознаграждаемых  народом  за  то,  что  они
постоянно трубят тревогу и лишают его покоя. Как жаль, что наряду с  могучей
глоткой они не смогли унаследовать и других достоинств своего прославленного
предка!
   Известия об  этом  прискорбном  несчастье  отозвались  в  груди  Питера
Стайвесанта еще более тяжкой  мукой,  чем  даже  нападение  на  его  любимый
Амстердам. Они безжалостно задели за живое те нежные чувства, что  таятся  в
самом сердце и питаются наиболее теплой его  кровью.  Так,  покинутый  всеми
пилигрим влачится по бездорожью пустыни, - между тем как  жестокая  буря  со
свистом развевает его седые волосы и со всех сторон надвигается мрачная ночь
- и вдруг с горестью видит, что его верный пес, его единственный  спутник  в
одиноких скитаниях, деливший его унылую трапезу, так часто лизавший ему руку
в скромной благодарности, покоившийся у него на груди и  как  бы  заменявший
ему ребенка, лежит теперь окоченевший и бездыханный.  С  такой  же  горестью
думал наш благородный герой Манхатеза о безвременной кончине своего  верного
Антони. Он был его скромным неразлучным спутником, много раз развлекал его в
тяжелые минуты своим искренним весельем, с любовью и верностью  следовал  за
ним по пути ужасных опасностей и злоключений. Он ушел навсегда... и как  раз
тогда, когда каждая ничтожная дворняжка  норовит  убежать.  То  было,  Питер
Стайвесант, то было мгновение, когда ты должен был  проявить  величие  своей
души,  и  в  это  мгновение   ты   действительно   проявил   себя   _Питером
Твердоголовым!_
   Сияние дня давно рассеяло ужасы минувшей ненастной ночи,  но  все  было
печально и сумрачно. Аполлон, еще недавно радостный, спрятал  свое  лицо  за
черными тучами; лишь на секунду он выглядывал  то  здесь,  то  там,  как  бы
желая, но страшась увидеть, что происходит в его любимом  городе.  Это  было
знаменательное утро, когда великий Питер должен был дать  ответ  на  дерзкое
требование захватчиков. Он уже собрал свой тайный совет и, объятый  скорбью,
то предавался грустным мыслям о судьбе любимого трубача, то закипал вдруг от
негодования,  вспомнив  о  малодушных  бургомистрах.  Когда  он  сидел  так,
раздраженный до последней крайности, в залу поспешно вошел гонец от Уинтропа
{3}, лукавого губернатора Коннектикута; уверяя  в  своей  беспристрастности,
Уинтроп наилюбезнейшим образом убеждал его сдать провинцию  и  преувеличивал
опасности и бедствия, грозящие ей в случае его отказа. Подходящий момент был
выбран для того, чтобы лезть с назойливыми советами к человеку, за всю  свою
жизнь никогда не принимавшему ничьих советов! Вспыльчивый старый  губернатор
шагал взад и вперед по зале  с  такой  яростью,  что  грудь  его  советников
затрепетала  от  ужаса,  и  проклинал  свою  злосчастную  судьбу,  постоянно
насылавшую на его голову мятежных подданных и коварных советчиков.
   Как раз в эту неудачную минуту назойливые  бургомистры,  бывшие  теперь
всегда  настороже  и  проведавшие  о   получении   таинственного   послания,
решительной  поступью  вошли  в  залу,  сопровождаемые  толпой  схепенов   и
прихвостней, и резко потребовали ознакомить  их  с  письмом.  Чтобы  к  нему
ворвались те, кого он считал "подлой чернью", да еще в то самое время, когда
он скрежетал зубами, раздраженный наглым советом, полученным от  губернатора
соседней провинции,  это  было  уже  слишком  для  вспыльчивого  Питера.  Он
разорвал письмо на тысячу клочков {Нью-Йорка" Смита {4}].}, бросил его в лицо  ближайшему  бургомистру,  сломал
свою трубку о голову  следующего,  запустил  плевательницей  в  злосчастного
схепена, который как раз  пытался  ловко  ускользнуть  в  дверь,  и  наконец
разогнал собрание sine die, спустив всех с лестницы пинками своей деревянной
ноги!
   Как только бургомистры пришли  в  себя  от  замешательства,  в  которое
повергло их внезапное изгнание, и немного отдышались,  они  заявили  протест
против поведения губернатора, без  колебания  назвав  таковое  тираническим,
антиконституционным, весьма непристойным и несколько  непочтительным.  Затем
они созвали народное собрание,  прочли  там  свой  протест  и  обратились  к
присутствующим с тщательно подготовленной речью, со всеми  подробностями,  в
надлежащем  освещении  и  с  обычными  преувеличениями  сообщив  в   ней   о
деспотическом и мстительном образе действий губернатора и сказав, что  лично
они не видят для себя никакой обиды в тех пинках, тумаках и ударах, которыми
их наградила деревянная нога его превосходительства,  но  что  они  страдают
душой за достоинство державного  народа,  столь  грубо  попранное  насилием,
учиненным над благородными задами их представителей.  Последняя  часть  речи
произвела сильное действие на народ, так как сразу же  задела  за  живое  те
тонкие чувства и ревнивую гордость, что свойственны всякой  истинной  черни;
неизвестно, до чего бы он, подстрекаемый бургомистрами, мог  пойти  в  своем
мщении грозному Твердоголовому Питу, если бы эти грязные негодяи не  боялись
своего храброго старого губернатора больше, чем  святого  Николая,  англичан
или самого черта.

   
ГЛАВА VIII

   В которой  показано,  как  Питер  Стайвесант  твердостью  своей  головы
несколько дней защищал Новый Амстердам.

   Повремени, о, глубокоуважаемый читатель! и на мгновение  останови  свой
взгляд на величественном и печальном зрелище, какое открывается перед  тобой
в эти решительные минуты! Ты увидишь знаменитый и почтенный маленький город,
столицу раскинувшейся на бескрайних просторах, цветущей,  но  непросвещенной
(ибо необитаемой) страны, город с гарнизоном  из  толпы  отважных  ораторов,
председателей, членов комитета, бургомистров, схепенов и старух, управляемый
решительным  и  твердоголовым  воином,  укрепленный   земляными   батареями,
палисадами и постановлениями, подвергнутый морской блокаде  и  осажденный  с
суши, город, которому грозят ужасные беды извне, между  тем  как  внутренняя
крамола и волнения разрывают на части, терзают и сводят судорогами  все  его
самые существенные органы! Никогда под пером историка не воскресала страница
более запутанных и бедственных событий, разве только  при  описании  борьбы,
раздиравшей израильтян во время осады Иерусалима {1}, где враждующие  партии
уничтожали друг друга в то самое  время,  когда  победоносные  легионы  Тита
смели их крепостные укрепления и ворвались с огнем и мечом в  святую  святых
храма.
   Губернатор Стайвесант,  с  триумфом  обратив  в  бегство,  как  мы  уже