ценность, как медный грош или вермонтский банковый билет  {1},  и  полностью
завоевать мое доверие можно только после длительного тесного общения.
   Да и почему я должен быть любезен с кучей  шапочных  знакомых,  которые
столпились вокруг меня, когда я впервые появился? Их просто привлекало новое
лицо; многие из них с интересом посмотрели лишь на  мой  титульный  лист,  а
затем отошли, не сказав ни  слова,  между  тем  как  другие,  зевая,  лениво
проглядели предисловие и, удовлетворив  свое  быстропреходящее  любопытство,
вскоре один за  другим  разбрелись.  Впрочем,  специально  для  того,  чтобы
испытать их мужество, мне пришлось прибегнуть к  способу,  сходному  с  тем,
какой, по рассказам, применял несравненный образец рыцарства  король  Артур;
прежде чем приблизить к себе какого-нибудь рыцаря, он  требовал,  чтобы  тот
доказал  свою  способность  побороть  опасности   и   трудности,   преодолев
неслыханные злоключения, убив с дюжину великанов, победив злых  волшебников,
не говоря уже о карликах, гиппогрифах и огнедышащих драконах. Следуя тому же
правилу, я для  начала  хитроумно  провел  моих  читателей  через  несколько
запутанных  глав,  где  толпа  языческих   философов   и   писателей   самым
немилосердным образом надавала им тумаков и пощечин. Это  было  полезно  для
моей грудобрюшной преграды благодаря  тому  неудержимому  смеху,  которым  я
заливался при виде крайнего смущения и испуга моих доблестных рыцарей:  одни
тут же на месте свалились замертво (уснув),  другие  отшвырнули  мою  книгу,
дочитав до середины первой главы, пустились наутек и бежали до тех пор, пока
окончательно не скрылись из  виду;  только  тогда  они  остановились,  чтобы
перевести дух, рассказать своим друзьям, какие неприятности они  претерпели,
и предупредить всех, чтобы  никто  не  отваживался  на  такое  неблагодарное
путешествие. С каждой  страницей  ряды  моих  читателей  все  редели,  и  из
громадной толпы, вначале пустившейся в путь,  лишь  очень  немногие,  одолев
пять вступительных глав, кое-как выжили, хотя и были доведены до чрезвычайно
жалкого состояния. И что же! Вы бы хотели, чтобы я при первом же  знакомстве
прижал к груди этих изнеженных презренных трусов?  Нет,  нет.  Я  приберегал
свою дружбу для тех, кто ее заслужил, для тех, кто  мужественно  сопровождал
меня, несмотря на все препятствия, опасности и трудности.  И  вот  тем,  кто
остался поныне верен мне, я с нежностью подаю руку. Достойные  и  бесконечно
возлюбленные читатели! Храбрые и испытанные товарищи,  преданно  следовавшие
за мной во всех  моих  странствиях!  Я  приветствую  вас  от  всего  сердца.
Клянусь, что я буду с вами до конца и торжественно доведу  вас  (да  помогут
небеса верному орудию, которое я держу в это  мгновение  между  пальцев)  до
завершения нашего великого дела.
   Но погодите! Мы тут с вами болтаем, а тем временем в  Новом  Амстердаме
идет непрерывная суматоха. Толпы доблестных воинов, расположившихся  лагерем
на  лужайке  для  игры  в  шары,  разбивают  палатки;  медная  труба  Антони
Ван-Корлеара  оглашает  небо  мощными  звуками,   бьют   барабаны,   знамена
Манхатеза, Хелл-Гейта и Майкла Поу гордо развеваются  в  воздухе.  А  теперь
взгляните туда, где моряки, ставя паруса, усердно  готовят  в  путь  вон  ту
шхуну и те два неуклюжие олбанские шлюпа, которые должны понести  по  волнам
войско нидерландцев, чтобы оно стяжало бессмертную славу на Делавэре!
   Все жители города, мужчины, женщины и дети, высыпали  из  домов,  чтобы
посмотреть на новоамстердамское  рыцарство,  торжественно  маршировавшее  по
улицам, направляясь для погрузки на суда. Как много грязных носовых  платков
мелькало в окнах, как много  хорошеньких  носиков  сморкалось  в  мелодичной
скорби по столь печальному поводу. Горе прелестных дам  и  красивых  девушек
Гранады, оплакивавших изгнание доблестного рода Абенсеррагов {2},  не  могло
быть сильнее, чем горе добросердечных женщин  Нового  Амстердама  по  случаю
отъезда их бесстрашных воинов. Каждая томящаяся  любовью  девушка  с  нежным
чувством набивала карманы своего героя пряниками  и  пирожками;  много  было
обменов медными  колечками,  много  погнутых  шестипенсовиков  было  сломано
надвое в знак вечной верности, и даже до наших дней  сохранились  написанные
на это событие любовные стихи, весьма негладкие и настолько  невнятные,  что
все на свете становятся перед ними в тупик.
   Трогательное зрелище представляли пригожие девушки, теснившиеся  вокруг
знаменитого  Антони  Ван-Корлеара,   ибо   он   был   веселый,   розовощекий
молодцеватый холостяк, к тому  же  большой  хвастун,  наслаждавшийся  своими
собственными шутками, и отчаянный проказник, когда дело касалось женщин.  Им
очень хотелось бы, чтобы Антони остался утешать их, когда все войско  уйдет.
Ибо к уже сказанному о нем, простая справедливость требует добавить, что  он
был человеком  добросердечным,  известным  своим  сердобольным  вниманием  к
безутешным женам в отсутствие их мужей, вследствие чего пользовался  большим
уважением честных  бюргеров  всего  города.  Но  ничего  не  могло  помешать
доблестному Антони последовать за старым губернатором,  которого  он  любил,
как свою собственную душу. Итак, обняв всех молодых женщин и  влепив  каждой
из них, у кого были красивые зубы и свежий рот, дюжину смачных поцелуев,  он
отправился в путь, провожаемый бесчисленными добрыми пожеланиями.
   Отъезд доблестного Питера  был  также  немаловажной  причиной  всеобщей
печали. Хотя старый губернатор ни в коей мере не потакал  блажи  и  капризам
своих подданных и начал совершенно "новую страницу" по сравнению с тем,  что
творилось во времена Вильяма  Упрямого,  тем  не  менее  он  почему-то  стал
необыкновенно любим народом. Есть что-то пленительное  в  личной  храбрости,
которая в глазах рядовых людей стоит  выше  большинства  других  достоинств.
Простой народ Нового Амстердама видел в Питере Стайвесанте чудо доблести. На
его деревянную ногу, память о  военных  схватках,  смотрели  с  почтением  и
восторгом. О подвигах Твердоголового Пита  у  каждого  старого  бюргера  был
целый запас удивительных историй; длинными зимними вечерами  он  угощал  ими
своих детей и распространялся о них с таким же удовольствием и с  такими  же
преувеличениями, с  какими  честные  деревенские  поселяне  рассказывают  об
отважных приключениях старого генерала Патнема  {3}  (или,  как  его  обычно
называли, старого Пата) во время нашей славной революции. Все  действительно
верили, что старый губернатор был достойным противником  самого  Вельзевула;
рассказывали даже с большой  таинственностью  и  под  секретом  о  том,  что
однажды темной ненастной ночью, плывя в челноке через пролив  Хелл-Гейт,  он
застрелил дьявола серебряной пулей. Впрочем, я не выдаю  это  за  бесспорную
истину.  Погибель  на  голову  того  человека,  кто  уронит  каплю,  которая
загрязнит чистый поток истории!
   Как бы там ни было, все старухи в  Новом  Амстердаме  считали,  что  на
Питера Стайвесанта можно положиться, как на каменную стену,  и  пребывали  в
полной уверенности, что, пока он в городе, ничто  не  угрожает  благополучию
провинции. Неудивительно поэтому, что к его  отъезду  они  отнеслись  как  к
большому несчастью. С тяжелым сердцем плелись  они  вслед  за  его  войском,
когда оно спускалось к реке, чтобы погрузиться на суда. Стоя на  носу  своей
шхуны, губернатор обратился к горожанам с  кратким,  но  поистине  отеческим
наставлением, в котором советовал им вести  себя,  как  подобает  честным  и
мирным гражданам, по воскресеньям исправно ходить в церковь, а всю остальную