сокровище", поспешил воспользоваться падением нашего героя: однако, едва  он
нагнулся, чтобы нанести роковой удар, всегда бывший начеку Питер треснул его
своей деревянной ногой по башке так, что у того в мозжечке  несколько  дюжин
звонниц зазвонили во все колокола. Ошеломленный швед зашатался от  удара,  а
тем временем Питер, осмотревшись по сторонам,  заметил  карманный  пистолет,
лежавший поблизости (выпавший из сумки его  верного  оруженосца  и  трубача,
Ван-Корлеара во время его яростной  схватки  с  барабанщиком),  и  выстрелил
прямо в голову наклонившегося Рисинга. Пусть мой читатель  не  заблуждается:
то было не смертоносное  оружие,  заряженное  пулей  и  порохом,  а  крепкая
каменная  фляжка,  наполненная   до   краев   шестидесятиградусной   истинно
голландской храбростью, которую Ван-Корлеар, понимавший толк в таких  вещах,
всегда носил при себе для поддержания отваги. Чудовищный метательный  снаряд
просвистел в воздухе и не отклоняясь от  своего  пути,  как  не  отклонилась
громадная  каменная  глыба,  запущенная  в  Гектора   забиякой   Аяксом,   с
неслыханной силой ударил в огромную голову великана шведа.
   Этот направленный небом удар  решил  исход  полной  треволнений  битвы.
Тяжелая голова генерала Яна Рисинга поникла,  колени  под  ним  подогнулись;
подобное смерти оцепенение охватило все его гигантское тело, и он рухнул  на
землю с такой страшной силой, что старый Плутон вздрогнул, испугавшись,  как
бы поверженный швед не проломил крыши его адского дворца.
   Падение Рисинга, как падение Голиафа, послужило  сигналом  поражения  и
победы.  Шведы  отступили,  голландцы  двинулись  вперед;  первые  пустились
наутек, последние рьяно  преследовали.  Смешавшись  с  беглецами,  некоторые
преследователи  ворвались  через  потерну  в  крепость,  другие   штурмовали
бастион, третьи карабкались на куртину. Так в  скором  времени  неприступная
крепость Форт-Кристина, которая, как вторая Троя,  выдерживала  осаду  целых
десять часов, была в конце концов взята приступом, причем с обеих сторон  не
погиб ни один человек. Победа в образе гигантского  слепня  примостилась  на
маленькой треуголке доблестного Стайвесанта, и писатели,  которых  он  нанял
для того, чтобы они написали историю его похода, объявили всему  свету,  что
завоеванной им в этот памятный день славы хватило бы на увековечение  дюжины
величайших героев христианского мира.

ГЛАВА VIII

   В которой автор и читатель,  отдыхая  после  битвы,  вступают  в  очень
серьезную и поучительную  беседу;  после  чего  рассказывается  о  поведении
Питера Стайвесанта в связи с его победой.

   Хвала святому Николаю! Я прекрасно расправился с этой  ужасной  битвой.
Присядем теперь, мой почтенный читатель,  и  остынем,  ибо  я  действительно
сильно вспотел и возбужден. Ей богу, давать сражения нелегкая работа! И если
бы наши великие военачальники знали, как много затруднений они создают своим
историкам, у них не хватило бы совести одерживать столько блестящих побед. Я
уже слышу, как читатель жалуется, что на протяжении всей этой  превозносимой
до небес битвы не было ни  одного  смертоубийства,  ни  одного  человека  не
изувечили (если не считать злосчастного  шведа,  у  которого  острый  клинок
Питера Стайвесанта отрезал косу) - к  явному  нарушению  правдоподобия  и  к
большому ущербу для занимательности нашего повествования.
   На этот раз я чистосердечно признаюсь,  что  мой  придирчивый  читатель
имеет некоторые основания поворчать. Я мог бы привести  множество  серьезных
причин, почему я не залил кровью всю страницу и не  заполнил  заключительную
часть каждой фразы стонами умирающих, но удовольствуюсь лишь упоминанием  об
одной из них; если все разумные люди на земле не  признают  ее  достаточной,
тогда я соглашусь, чтобы мою книгу бросили в  огонь.  Итак,  простая  истина
состоит в том, что, изучив все  исторические  труды,  рукописи  и  предания,
относящиеся к  этой  достопамятной,  но  давно  забытой  битве,  я  не  смог
обнаружить, чтобы за все время сражения кто-нибудь  был  убит  или  хотя  бы
ранен!
   Мои читатели, если в них есть капля сострадания, должны легко понять, в
каком печальном положении  я  оказался.  Я  ведь  обещал  дать  им  описание
ужасной, беспримерной битвы и  проделал  с  этой  целью  невероятно  трудную
подготовительную работу. Больше того, я довел себя до самого воинственного и
кровожадного настроения; моя честь  историка  и  мои  чувства  мужественного
человека были слишком глубоко задеты этим сражением, чтобы я мог  отступить.
К тому же я с огромным трудом и огромными затратами  привез  из  Нидерландов
большой отряд могучих воинов, и моя совесть и то уважение, которое я питаю к
ним и к их знаменитым потомкам, не позволяют мне примириться  с  тем,  чтобы
они возвратились домой, как  участники  прославленного  британского  похода,
получив от ворот поворот.
   Выпутаться из этого затруднительного положения  было  поистине  тяжело.
Если бы только неумолимая судьба предоставила  мне  полдюжины  мертвецов,  я
удовлетворился бы ими, ибо сделал бы из них таких героев, каких было  немало
в старые времена, но какие теперь, к сожалению, перевелись. Людей,  которые,
если можно верить поэтам, этим правдивым авторам, способны были гнать  перед
собой, как овец, огромные армии и  собственноручно,  без  чьей-либо  помощи,
завоевывать и опустошать целые города. Каждому из них я дал  бы  столько  же
жизней, сколько бывает у кошки, и  умирали  бы  они  у  меня,  ручаюсь  вам,
нелегко. Но так как в моем распоряжении не было ни одного трупа, мне  только
и оставалось как можно лучше использовать мою  битву,  прибегнув  к  пинкам,
тумакам и синякам, фонарям под глазами, окровавленным носам и тому  подобным
неблагородным ранам. Однако наибольшее затруднение для меня состояло в  том,
чтобы, приведя моих воинов в ярость и  дав  им  проникнуть  в  гущу  врагов,
помешать им совершить непоправимое зло, Много раз  пришлось  мне  удерживать
храброго Питера, чтобы он не разрубил великана шведа до самого  пояса  и  не
насадил с полдюжины низкорослых противников на свою шпагу, как  воробьев.  А
когда я запустил в воздух несколько сот  метательных  снарядов,  то  не  мог
допустить, чтобы хоть  один  из  них  достиг  земли,  ибо  он  прикончил  бы
какого-нибудь несчастного голландца.
   Читатель не в состоянии представить себе, как я страдал  от  того,  что
руки у  меня  были  связаны,  и  сколько  соблазнительных  возможностей  мне
пришлось упустить, хотя  я  мог  нанести  прекрасный  смертельный  удар,  не
уступающий тем, о каких когда-либо сообщали нам история или поэзия.
   Основываясь на собственном опыте, я начал очень  сильно  сомневаться  в
достоверности многих рассказов господина Гомера. Я, право,  думаю,  что  ему
случалось, пустив одного из своих молодцов в  толпу  врагов,  уложить  много
честных ребят, не имея никакого основания делать это  за  исключением  того,
что они представляли хорошую цель; нередко несчастного парня  отправляли  во
владения угрюмого Плутона только потому, что  его  имя  придавало  звучность
какому-нибудь стиху. Но я отвергаю все эти безнравственные вольности;  пусть