мастерством создает собственные сказочные  призраки.  От  прикосновения  его
волшебной палочки голые скалы, нависшие над водяной пучиной, превращаются  в
подобие величественных башен и высоких, украшенных зубцами  замков;  деревья
приобретают страшные очертания могучих великанов, а недоступные вершины  гор
кажутся населенными тысячами призрачных существ.
   Вот с берегов донеслось жужжание  бесчисленных  насекомых,  наполнявших
воздух странной, но довольно гармоничной музыкой, посреди которой то и  дело
слышалась печальная жалоба козодоя: взгромоздившись на одинокое  дерево,  он
оглашал ночь своими надоедливыми беспрестанными стонами.  Душа,  проникнутая
умиротворением и благоговейной грустью при виде этого величаво-таинственного
зрелища, прислушивалась к задумчивой тишине, стараясь  уловить  и  различить
каждый звук, смутно доносившийся с берега; время от времени она  содрогалась
от крика какого-нибудь блуждающего в темноте дикаря или  от  заунывного  воя
трусливого волка, крадущегося в ночи за добычей.
   Так Питер Стайвесант и его спутники благополучно  следовали  по  своему
пути, пока не очутились в тех страшных ущельях, именуемых Хайлендс {2},  где
в голову невольно приходит мысль,  будто  именно  здесь  исполинские  Титаны
впервые начали нечестивую войну с небесами, нагромождая одну скалу на другую
и расшвыривая в диком  беспорядке  огромные  камни.  Однако  на  самом  деле
история этих гор, касающихся облаков, совершенно  иная.  В  давно  прошедшие
дни, до того, как Гудзон  проложил  путь  своим  водам  из  озер,  они  были
обширной темницей, в скалистые  недра  которой  всемогущий  Маниту  заключил
мятежных духов, недовольных его  властью.  Там,  закованные  в  несокрушимые
цепи,  зажатые  в  расщепленные  молнией  сосны  или  придавленные  тяжелыми
каменными глыбами, стонали они многие века. Наконец, гордый Гудзон  в  своем
неудержимом беге к океану взломал их  тюрьму  и  торжествующе  покатил  свои
волны среди ее грандиозных развалин.
   Но многие из мятежных духов все еще таятся в  своих  прежних  убежищах;
они-то, как утверждают древние легенды, и порождают  эхо,  которое  оглашает
эту жуткую пустыню; это не что иное, как яростные  крики,  испускаемые  ими,
лишь только какой-нибудь шум  нарушит  их  глубокий  покой.  Но  когда  буря
приводит в движение  стихии,  когда  поднимается  ветер  и  гремят  громовые
раскаты, тогда ужасны становятся завыванье и крики  потревоженных  духов,  и
горы вторят их зловещим стонам; говорят,  в  такую  пору  духи  думают,  что
великий Маниту вернулся на землю, чтобы  еще  раз  ввергнуть  их  в  мрачные
пещеры, где они снова окажутся в мучительном плену.
   Впрочем,  доблестному  Стайвесанту  было  не  до  всех  этих  чудесных,
великолепных картин; ничто не занимало его деятельный  ум,  кроме  мыслей  о
беспощадной войне и гордого предвкушения отважных воинских  подвигов.  Да  и
верные члены  его  экипажа  не  тревожили  свои  праздные  умы  такого  рода
романтическими размышлениями. Кормчий, сидя за рулем, спокойно курил трубку,
не думая ни о прошлом, ни о настоящем, ни о будущем; те  из  его  товарищей,
что не храпели во все  носовые  завертки,  забравшись  в  трюмы,  слушали  с
разинутыми ртами Антони Ван-Корлеара, который, сидя на брашпиле, рассказывал
удивительные истории о  мириадах  светлячков,  сверкающих,  как  драгоценные
камни, и усеивающих блестками темное  одеяние  ночи.  Предание  гласит,  что
светлячки первоначально были злыми ведьмами, существовавшими испокон веков и
жившими в этих местах с незапамятных времен; они принадлежали к той  гнусной
породе,  которую  выразительно  называют  фуриями.  За  бесчисленные  грехи,
совершенные ими против человеческого  рода,  и  для  того,  чтобы  послужить
грозным предупреждением для  прекрасного  пола,  они  были  обречены  тучами
прозябать на земле в виде наводящих страх  жучков,  претерпевающих  муки  от
того огня, который они прежде хранили в сердце и изливали в своих словах,  а
ныне осуждены вечно носить у себя в хвосте!
   Перехожу теперь к рассказу об одном событии, в истинности которого  мои
читатели, пожалуй, усомнятся; но если так, тогда, милости просим, пусть  они
не верят ни одному слову из всего моего повествования, ибо в нем нет  ничего
более правдивого.  Надо  сказать,  что  нос  у  трубача  Антони  был  весьма
основательных размеров и гордо красовался на его  лице,  как  гора  Голконда
{3}, пышно сверкая рубинами и другими  самоцветами  -  подлинными  регалиями
короля  выпивох,  которыми  веселый  Бахус  награждает  всех,  кто   усердно
прикладывается к бутылке. И вот случилось так, что однажды  рано  утром  наш
добрый Антони, умыв свою толстую физиономию, нагнулся над поручнями галеры и
стал созерцать себя в прозрачной воде за бортом. Как  раз  в  это  мгновение
ослепительное солнце, взойдя во всем  своем  великолепии  и  брызнув  светом
из-за высокого утеса Хайлендса, метнуло один  из  самых  ярких  своих  лучей
прямехонько  в  сияющий  музыкантский  нос,  отражение  которого  тотчас  же
устремилось вниз и, зашипев при соприкосновении с водой,  поразило  насмерть
большого осетра, резвившегося около судна!  Из  этой  чудовищной  рыбины,  с
огромным трудом вытащенной на палубу, получился  роскошный  обед  для  всего
экипажа; все признали, что она отменного вкуса, кроме  частей  вокруг  раны,
слегка отдававших серой. Это был, насколько  мне  известно,  первый  случай,
когда христиане в  здешних  краях  ели  осетра  {Мегаполенсис {4}, рассказывая об окрестностях Олбани  в  письме,  написанном
через некоторое время после основания там поселения, говорит: "В  этой  реке
водится очень много осетров, которых мы, христиане, в пищу не употребляем, а
индейцы едят с жадностью".}.
   Питер Стайвесант, узнав о столь изумительном чуде и отведав  незнакомой
рыбы, как легко можно предположить, очень удивился;  в  ознаменование  этого
события  он  дал  большому  мысу  по  соседству  название  Нос  Антони  {5},
сохранившееся до наших дней.
   Но  погодите.  Куда  я  забрел?  Честное  слово,   если   я   собираюсь
сопровождать славного Питера Стайвесанта в его путешествии,  то  никогда  не
кончу, ибо не было еще путешествия, столь полного чудесными событиями, и  не
было реки, столь изобиловавшей беспримерными красотами,  достойными  особого
упоминания. Даже сейчас с кончика моего пера так и рвется рассказ о том, как
команда Питера, высадившись на берег за Хайлендсом,  была  страшно  напугана
толпой веселых, крикливых чертей, которые скакали и резвились  на  громадной
плоской скале, нависшей над рекой и поныне называющейся Duyvel's  Dans-Kamer
{Дьявольская танцевальная зала (голл.).}.  Но  нет,  Дидрих  Никербокер,  не
пристало тебе бездельничать во время твоего исторического путешествия.
   Помни, что, останавливаясь со свойственной твоему возрасту безрассудной
болтливостью на этих чудесных  картинах,  дорогих  твоему  сердцу  благодаря
воспоминаниям  юности  и   очарованию   тысяч   легенд,   услаждавших   слух
простодушного ребенка, помни, что ты тратишь по пустякам те  быстро  текущие
мгновения, которые следовало бы посвятить более возвышенным предметам. Разве
время - безжалостное время! - немеющей рукою уже не встряхивает перед  тобой
почти пустые песочные часы? Спеши  же  продолжить  свой  утомительный  труд,
чтобы  последние  песчинки  не  исчезли  до  того,  как  ты  закончишь  свою
прославленную историю Манхатеза.