покровителя славян острым посохом и шептал:
     - Вот я тебе! Я тебя не боюсь...
     Бросив ложку, Мал подбежал к старику.
     - Опоздал бы я,  ты бы,  глядишь,  и  обломался!  Угляди-ка за тобой,
старый ты, старый...
     Велимудр ухватился за подножие бога, оттолкнул парнишку.
     - Мешаешь ты! - и, как копьем, пырнул острой клюкой.
     Мал присел шустрым волчонком.  Железо,  скользнув по плечу,  до крови
поцарапало кожу. Едва не убил злой старик.
     Не  в  первый раз парнишке увертываться от  клюки.  Он  не  обижался.
Двенадцатилетняя  нянька  при  столетнем  ребенке,   мальчик  считал  себя
разумным за  двоих.  Как никто,  он  знал жалкую дряхлость князь-старшины,
привык с материнской небрезгливостью ходить за стариком, жалея его любовью
сильного к слабому.  Мог бы Мал клюку отнять, дав Велимудру простую палку.
Вместо  того  парнишка ждал,  готовясь увернуться от  второго удара.  Нет,
задохнувшись от  усилия,  Велимудр опустил  посох.  Голова  затряслась,  а
тусклые глаза прояснели.
     - Пойдем, пойдем, - позвал князь.
     Крепко обняв старика,  Мал повел его к очагу. Будто ничего между ними
не случилось. Волоча клюку левой рукой, правой Велимудр гладил парнишку. В
неловких движениях сухих костей, обвитых дряблым мясом, была особая ласка.
Слабый просил прощения у сильного.  Мал думал:  "Горяч ты еще,  а угоди ты
мне в сердце, кто б за тобой глядел? Пропал бы ты, как куренок".
     Кашица хорошо разопрела. Велимудр тер еду пустыми деснами, и его лицо
становилось странно-широким, а седая в прозелень борода дыбилась к вислому
носу.  Мал вытащил мясо,  отделив мякоть,  мелко ее искрошил, натер луком,
подсолил.
     Князь-старшина ждал терпеливо.  Не ворчал,  как всегда:  "Сам я себе,
сам я  все,  что я  тебе,  малый,  что ль!"  Парнишка понимал,  что пращур
смягчился,  жалея об ударе клюкой. Он ведь такой - гневлив, да отходчив. В
бане как? Дерется, толкается. Сам! Сам! Потом устанет и будто не замечает,
что его моют. Они, древние, уж такие.
     Накормив  Велимудра досыта,  Мал  выгладил  ложкой  горшок,  чтоб  не
пропало зря крошки.  Мешочки с  припасом убрал со скамьи и подвесил повыше
на деревянный гвоздь, не то мыши источат.
     - Ты поди,  сюда поди ты, - позвал пращур. Обняв Мала, он начал речь.
Едва,  едва,  с одного слова на пятое,  понимал Мал,  будто и не по-росски
говорил древний.
     Велимудр жаловался на  извергов,  которые от  лета к  лету все  более
плодятся,  а  льнут они все к  Всеславу.  Хазары пришли,  побьют россичей.
Всеслав хазар побьет,  слобода власть заберет. Рода ослабли ныне. Не будет
вольности градов.
     Ничтожно мало из слов Велимудра дошло до Мала -  все плохо, и только.
Цепляясь за парнишку, старец заключал свои речи.
     - Ты понимай, помышляй, - твердил Велимудр, - ты уходи тотчас, уходи.
Один.  Не путайся меж хазар и наших.  На Припять ступай.  Нашего языка там
люди. Тебя примут в род. На Рось не помысли вернуться.
     - Без тебя куда мне?  Ты ж и по ровному еле бредешь,  ты через лес не
пролезешь.  Ты и  на коне-то сидишь,  когда тебя с обеих сторон держат,  -
безжалостно уличал старца Мал.
     Рука  Велимудра  нашла  ухо  непослушного.  Не  обижаясь,  Мал  отвел
скрюченные, холодные пальцы и сурово пригрозил:
     - Будешь щипаться, я отсяду, чтоб не дотянуться тебе.
     - Ладно,  не стану,  - смирился Велимудр. - Гордый ты. Я тебе говорю:
уходи. Не понимаешь ты... - Пращур признался: - Коль не было б никого, и я
хорошо бы помер. Все вы, живые, меня тянете, умереть не даете. Буду один -
и покой. Лес шумит, нет живых, нет ни страха, ни заботы нет...
     Сумерки пали  на  лес.  Велимудр начал  совсем  непонятно сбиваться в
словах. Соскучившись, Мал приподнялся; старик поймал его за ногу:
     - Ты, ты куда? Спать будем, я с тобой буду спать.
     Вместе с  ночью к Велимудру приходил последний страх.  Древний старик
боялся сна, ужасаясь, что в сновидении разорвется нить опостылевшего бытия
и  душа  уйдет  незаметно,   обманув  спящее  тело.  Ночами  мальчик  грел
коченевшую спину пращура.  Дремля,  Велимудр тосковал,  пугался и щупал за
собой: не удрал ли ненавистный и любимый парнишка?
     Мал грезил,  что живет в слободе,  скачет на злых конях,  сечет хазар
острой саблей.  И виделся ему воевода Всеслав,  великий и прекрасный,  как
живой образ Сварога, что смотрит на степь из священного дуба.


        2

     В  зеленой чаще векового осокоря затрещали завитые ветки.  Упал сухой
сук.  Ратибор грузно валился вниз.  Сверху еще сыпались листья,  а Ратибор
был уже в седле.
     Четвертый день идет, как хазары гонятся за росским дозором. Четвертый
день идет,  как слобожане отходят, не давая загонщикам обойти себя и взять
в петлю облавы.  Россичи могли бы уйти,  оторваться,  но Ратибор не хочет.
Хазарские конники опасаются слишком далеко опередить свою главную силу,  а
главная сила не может бросить обоз.  Все Ратибору понятно.  Понимает он: и
хазары знают ведь,  что россичи в силах уйти. Не уходят, стало быть, нечто
задумано.
     Так играли,  так играют в степях старые игры. Без закона, без правил,
без уговора. Выживает тот, в ком быстрее мысль и чье тело послушнее воле.
     Россичи  знают,   что   хазары,   достигнув  горы,   опознали  следы.
Многодневный привал -  не  подбитое сухой  травой и  пухом куропаточье или
стрепетиное гнездышко,  которое  прячется в  мелкой  ямке.  По  следам  на
привале легко счесть и людей и коней.
     В  первую  же  ночь  хазары  пробовали  опередить  слобожан.  Ратибор
обманул,  сокращая время ночлега.  А  утром хазары оказались невдалеке,  и
слобожане дали им поглядеть на себя. Игра затянулась. И хазарам и россичам
приходилось давать отдых коням.
     Изволоки,  увалы, излоги да взлобкистояло в полной силе,  короткие ночи были теплы,  днем степь дышала зноем,
как очаг с живыми углями под пеплом. От пота гнедой конь выглядел вороным.
С удил падала белая пена. На всадниках одежда волгла и размокали ремни.
     _______________
               народом крутоватому подъему.