хлебными крошками на пепел очага. Туда же плеснула молока и капнула меда -
для предков.


     Горобой все не возвращался. Анея вышла во двор. Солнце переместилось,
вместе  с  ним  переместился и  домашний пес,  наглядно знаменуя для  Анеи
судьбу человека вообще,  особо же  убогую судьбу старости:  не имея своего
тепла - занимай у другого.
     Анея тоже уселась на припеке.
     Куда  легче  найти  тепло для  тела,  чем  для  стынущего в  забвении
человеческого сердца.  Сердцу нужна любовь,  а  ее не достанешь по заказу.
Это  не  солнечный луч  доброго Сварога,  что греет каждого,  не  различая
букашки от человека, морщинистой старухи от красавицы девушки. Сварог есть
отец всей жизни.  Так  было,  так  будет -  хорошо знала Анея.  Она сумела
перенести неусмиренную деятельность сильной души на общее благо рода,  как
она его понимала.
     Дом  Горобоя был длинной стеной вытянут по  улице.  К  дворовой стене
дома лепились чуланы и кладовые,  сложенные из толстых бревен,  как и дом.
Дубовое  строение надежно,  вечно,  пока  огонь  не  вырвется на  волю.  В
кладовых князь-старшины хранились самые  ценные  родовые  запасы:  соль  в
долбленых  вязовых  колодах,  тканина  для  мены,  выделанные кожи,  запах
которых чувствовался и  во  дворе.  Бер+г  род  у  князь-старшины и  сырое
железо,  которое брали  кузнецы по  мере  надобности,  сюда  же  сносилась
глиняная посудина,  шитая тканевая и кожаная одежда,  орудия для обработки
земли - мотыги, плужные лемехи. Надежно укрытые стенами, стояли обсыпанные
песком высокие глиняные корчаги. С осени в них закладывали самое ценное из
всего -  просушенные,  отвеянные от  куколя,  овсюга и  прочих сорных трав
семена для посевов. Ныне корчаги по времени года пустовали.
     К кладовым примкнул второй дом,  поменьше. Против ворот были ставлены
хлева для зимнего содержания скотины.  Сейчас скот гулял либо в лесу, либо
в поемном лугу.
     Соседняя усадьба  отделялась от  двора  высоким  плетнем  из  толстых
ивовых веток на дубовых столбах.  В плетень вделана узенькая калитка. Анея
привстала  -  через  калитку  пролез  долгожданный  хозяин.  Был  он  тощ,
по-стариковски  костист,  мощное  некогда  тело  ссохлось,  уменьшилось от
старости,  а стать осталась.  Плечи не проходили,  и через калитку Горобой
протиснулся боком, плоский, широкий, как стол.
     Беленные росой на луне и  на солнце рубаха и  штаны болтались,  будто
под  ними почти не  осталось тела.  Уже  лет десять Горобой по-стариковски
перестал брить  бороду.  Желто-белая  лопата  лежала на  груди,  оголенной
распахнутым косым воротом. Усы же, которые никогда не брились, падали ниже
бороды, и в них на диво еще змеились черные волосы.
     Встав, Анея низко поклонилась Горобою, старейшему вдвойне: и годами и
княжеством.  Блюдя свое достоинство,  Горобой ответил кивком,  не утруждая
спину. Засунув руки за красивую опояску, старик спросил ласково:
     - Здорова  ли,  Анеюшка?  Ну  ладно,  ладно,  стало  быть.  А  нашего
хлеба-соли отведала ли? Ладно.
     Старик,  бодрясь,  высоко  держал  голову,  борода  вздернулась между
длинными косами усов. Он оглянулся.
     - Садись-ка сюда,  на колоду. В избе мне чтой-то прохладно, будто мне
не так здоровится нынче с утра.  - Плохо грела старая кровь, в чем Горобой
не любил, как и все, признаваться.
     Опустившись на  колоду,  князь-старшина сразу сделался меньше,  кости
острыми углами выперли на  плечах,  локтях,  коленях.  Анея уселась рядом,
удобно опершись спиной на тын.
     - Дело у меня к тебе, князь, не простое, - начала Анея.
     - То знаю,  не простое, - со стариковской словоохотливостью подхватил
Горобой.  - Ты тоже, чаю, не молоденькая, а вот прибежала же в другой род.
Аль у вас там неладно?
     - У нас ладно.
     - Так чего же ты ноги топтала за семь верст овсяного киселя хлебать?
     - Я к тебе самому пришла, к Всеславову отцу.
     - Ишь!  - удивился Горобой. Отделив усы от бороды, он, привычно играя
мужским украшением, навивал на пальцы длинные, как девичьи косы, пряди.
     - Всеслав?  -  рассуждал Горобой.  - Он сам себе голова. Он все равно
что я  -  князь родовой.  Стрела ему голову пробила,  он  же сам вытащил и
живет,  как и не бывало ничего. Случалось ли такое? Вот он, Всеслав. В нем
густая кровь.
     - Слышь-ка,  -  перебила Анея отца,  который не  нахвалился бы умным,
удачливым сыном, - слышь, ты вот отец, а я - мать. У меня нет мужа, я одна
умом.
     - Ну так, ну и что ж?
     - У сына моего ума не стало, у Ратибора.
     - Что говоришь?  -  старик отпустил усы,  дивясь. - Я не слыхивал про
него, а я, мать, все знаю. Он в слободских мало не в лучших.
     - Не про то я,  -  досадливо возразила Анея.  -  Парню жениться время
пришло, а он отрекается.
     - Не хочет,  стало быть.  А мне что? - в улыбке старик показал желтые
зубы. - Своему князь-старшине жалуйся, что у вас, князя, что ли, не стало?
     - Не я ль говорила! Беляй-князь к нему и добром и грозил. Не послушал
и его Ратибор.
     - Во ты какой,  -  Горобой продолжал усмехаться.  -  Девку ту, что ты
даешь, не хочет брать? Другую найди. Сам пусть ищет по сердцу. Разгорится,
так быстрей коня побежит,  птицей полетит. Не нуди парня. Я вот сам себе в
свое время нашел.
     Сделавшись серьезным,  Горобой поднял кустистые брови над непотухшими
черными глазами.
     - Он же, Ратибор мой, тебе говорю, совсем жениться не хочет.
     - Совсем?  То неладно,  неладно...  Чего ж делать-то с ним?  Всеслав,
воевода-то, что сказал?
     - Сказал, не его дело слободских воинов сватать.
     - Оно и верно, не его дело-то.
     - Так   тому,   значит,   и   быть,   что  парня  околдовала  мертвая
баба-хазаринка?  -  возвысила голос Анея.  -  Чтоб он  перед родом был как
изгой безродный, чтоб мое семя пропадало в нем. Небывалое дело случается.
     - Так  и  я  размышляю,  не  ладны  будут такие парни,  -  согласился
Горобой.
     Старик и старуха повесили головы под тяготой общей думы.  Весной и по
осени - трясучие лихоманки, летом - болезни живота, зимой - кашель, нарывы
в горле, - малые дети не заживались на белом свете. Взрослые редко болели,