Обеспокоившись, Юстиниан прислал в Равенну подкрепление из трех тысяч
персов,  взятых в  плен на  Евфрате.  Прибыло и  письмо,  прочтенное всем:
базилевс издевался над  военачальниками,  которые  не  могли  справиться с
шайкой беглых мятежников.
     Одиннадцать ромейских полководцев нацелили  свои  объединенные отряды
на Тициниум.  По дороге следовало взять Верону. Сенатор Маркиан, имевший в
Вероне  друзей,   подкупил  сторожей.   Ночью  Верона  распахнула  ворота.
Имперское войско стояло в  шестидесяти стадиях.  По  общему решению вперед
послали комеса Артабаза с  сотней солдат,  чтобы занять ворота и стену над
ними.   Само  войско  не   двигалось,   так   как   военачальники  заранее
перессорились из-за будущей добычи. Следовало раньше договориться, а потом
входить в  город.  Испуганный ночным нападением гарнизон без  боя бежал из
Вероны.  На рассвете ромеи еще торговались друг с другом,  а готы, заметив
свою ошибку, возвратились в крепость.
     Опоздавшее войско уткнулось в  запертые ворота,  а из отряда Артабаза
спасся лишь тот,  кто, как сам Артабаз, спрыгнул со стены на мягкую землю.
Ромеи вернулись в Равенну.
     Теперь Тотила выступил из  Тициниума,  по пути взял гарнизон Вероны и
приблизился к  Равенне.  Прошло время больших армий.  Италия не  давала ни
людей,  ни хлеба. Все, что выжал Тотила из долины По, ограничивалось пятью
тысячами бойцов.
     Индульф участвовал в спорах двенадцати ромеев, начальников двенадцати
тысяч  солдат.  Не  удавалось решить общее  дело  и  доверить командование
кому-либо  одному.  А  общего  полководца  для  всей  Италии  Божественный
Юстиниан не хотел назначить,  чтобы такой, возомнив о себе, не соблазнился
мечтой о диадеме Италии.
     Горстка всадников,  появившаяся во  время боя  под  Фавенцией в  тылу
ромейского  войска,   решила  исход  дела.  Обошли!  Каждый  из  ромейских
командующих решил  спасать свой  отряд.  Индульф ушел,  не  потеряв людей.
Другие  же  в  бегстве побросали даже  значки и  знамена,  чего  раньше не
бывало.
     Ждали,  что  Тотила пойдет на  Равенну и  разобьет лоб  в  бесплодной
осаде.  Новый  рекс  не  захотел ломать зубы  о  стены сильнейшей крепости
Италии.  Опустившись к югу, готы осадили Флоренцию: Бесс, Кирпиан, Иоанн и
Юстин  своим  приближением вынудили готов прекратить осаду.  Они  настигли
Тотилу в  поле и были разбиты не столько противником,  сколько собственным
беспорядком.
     Разойдясь по укрепленным городам, ромеи больше не решались высовывать
головы. Для Индульфа начались дни скуки и безделья в Анконе.
     Тотила двигался к югу.  Началась особенная война. Новый рекс разрушал
стены крепостей,  которые мог взять без труда,  и  обходил другие.  Тотила
ласкал пленных,  а италийцам обещал вольности. Ядро готов, с которыми рекс
вышел  из  Тициниума,   растворилось  в  италийцах.  Не  только  сервам  и
приписным,  прикрепленным к  пашне  цепью закона,  Тотила обещал свободу и
нелюдям-рабам. К нему уходили имперские солдаты, обиженные обсчетами.
     Однажды из  Анконы исчезли двадцать восемь всадников.  В  оставленном
письме  они  приглашали Индульфа бросить службу  Гнуснейшему,  как  Италия
прозвала Юстиниана.
     Тотила осадил Неаполь, высосанный ромеями, не имевший запасов. Первый
флот, высланный на помощь гарнизону, был разбит. Второй, выброшенный бурей
на  берег,  тоже достался италийцам.  Умирающий от  голода город сдался на
милость рекс а.
     Вновь Италия заговорила о великодушии Тотилы. В память упорной защиты
Неаполя от Велизария,  в  память Асклепиодота и  Пастора и мужества иудеев
победители,   заботясь  о   неаполитанцах,   постепенно  приучали  к  пище
изголодавшихся людей. Ромейский гарнизон был снабжен необходимым и отпущен
на свободу.
     Один  из  ипаспистов  рекса  подверг  насилию  неаполитанку.   Тотила
приказал объявить:  "Невозможно, чтобы преступник насильник был доблестным
воином.  Мы  не должны подражать гнусным ромеям".  Ипаспист был повешен за
шею.
     Чьи-то руки расклеивали в Риме письмо рекса к сенату:  "Быстро забыли
вы благодеяния Феодориха и Амалазунты!  Хороших гостей пригласили вы, этих
ромейских мимов,  шутов,  лгунов,  воров и убийц.  Ныне мы одолеваем их не
силой нашей доблести,  но  в  отомщение им  от  Судьбы за  совершенные ими
несправедливости".
     Так  питалась  война:   злобой,   жадностью,  непримиримостъю.  Но  и
стремлением к лучшему.  Но и отвержением зла.  Но и надеждой,  пусть самой
темной.
     Какого цвета были тогда твои надежды, Индульф? Для чего ты жил тогда,
воин, в поисках невозможного?


        2

     В  рассказе события падают с быстротой водопада.  Для Индульфа год за
годом длилась медленная война,  тягучая как  смола.  Все  старилось,  даже
деревья, даже война.
     Дети перестали рождаться. Равно бесплодны поля и лоно женщин Италии.
     В  годы  успехов Тотилы Велизарий неожиданно появился в  Равенне.  Он
захотел видеть Индульфа.  Великий полководец потолстел,  облысел. Он много
говорил,  много  и  многим  угрожал.  Он  показался Индульфу  опустевшим и
звонким, как амфора, в которой болтались кислые подонки вина.
     Велизарий твердил о верности Божественному, о величии империи, о воле
бога,  о предначертаниях Судьбы. Повсюду он разослал объявления, приглашая
старых  товарищей по  мечу  вернуться под  Священные Хоругви,  обещая даже
изменившим империи величайшие блага. Ни один человек не откликнулся...
     Прокопий   дружески   встретил   Индульфа,   близость  возобновилась.
По-прежнему не  любя  этого  холодного человека,  Индульф опять  искал его
общества. Прокопий рассказывал: базилевс больше не верит Велизарию. Было у
Велизария  прежде  семь  тысяч  ипаспистов  -  приказано  почти  со  всеми
расстаться.  Навсегда.  Странные отзвуки не  то  злобы,  не  то злорадства
звучали в  речах  ученого ромея:  да,  базилевс не  дал  денег для  войны.
Главнокомандующий на собственный счет покупал и нанимал корабли,  кормчих,
моряков,  вербовал солдат.  Последнюю войну с  персами Велизарий вел  тоже
почти на свои деньги.
     - Мы,  - говорил Прокопий, - много имели от победы над вандалами и от
первого похода на Италию.  Теперь мы близки к сухости.  Да, базилевс умеет
закрывать глаза, а Нарзес - считать. Не мы первые. И еще счастье, если все
кончится лишь разореньем.