Найдя   спасение   на   верху   самой   высокой   башни   Топера,   в
северо-восточном углу  стены,  солдат,  единственный,  случайно уцелевший,
глядел вдаль.  Родопский горец,  обладатель от роду острого зрения, он как
будто различал голову в далекой петле дороги, на повороте к востоку. Хвост
обоза еще лежал под городом. Чудовище ползло медленно, медленно. Что же...
Пеший без труда опережает упряжных быков.
     Некому было размышлять о  варварах.  Пятнадцать,  или двадцать тысяч,
или  тридцать тысяч рабов напали на  двадцать,  двадцать пять или тридцать
тысяч  свободных,  на  их  жен,  детей,  на  надсмотрщиков,  на  всех,  не
отмеченных цепью, бритой головой или ошейником и поэтому ненавистных.
     Пока варвары еще  распоряжались в  Топере,  рабы нападали исподтишка,
без шума, будто случайно, с трусливой оглядкой. Кто же знает, как поступят
победители,  заметив буйство раба. Рабство - везде. Против раба ополчается
вселенная.
     Раб.  Жизнь  -  существование без  цели.  Темнота мысли,  омертвление
чувств.
     Получить или  не  получить пищу,  лишний кусок,  лишний глоток.  Быть
битым сегодня или завтра. Почему?
     Каждый  день,  всегда,  всегда тащить ноги  на  работу,  на  ненужную
работу. Зачем?
     Ничего своего:  ни миски,  ни ложки даже.  Ни женщины,  ни детей,  ни
котенка, которого можно приласкать или хотя бы замучить.
     Особое племя,  особый вид  живых существ,  лишенных всего,  что имеет
человек, и всего, чем пользуется зверь.
     Раздавленные,  отупелые,  ничтожные. Будь иначе - рабы давно взорвали
бы империю.
     Были среди рабов и особенно опасные, из недавних пленных, из недавних
проданных за недоимки.  Они-то, недодавленные, еще мыслящие и чувствующие,
сделались в Топере зачинщиками, показав другим пример.
     Утверждая в  подданных стремление к  защите Топера -  для  облегчения
сбора  осадного налога,  -  префект  Акинфий  заранее  обвинил  варваров в
мучительском истреблении подданных империи.  Светлейший не выдумывал -  он
перечислил казни, которым подвергались рабы.
     В разоренном Топере рабы вернули хозяевам и нехозяевам -  месть слепа
- получаемое ранее.  Применили и нечто другое,  о чем следует умолчать. Не
приходится ожидать иного от людей, в которых искалечен образ человека.
     Оставив Топер тлению, рабы покинули город.
     Славяне  пустились вдогонку  россичей,  людей  своего  языка.  К  ним
пристали персы,  армяне,  сарацины, мавры, иберийцы, кельты, готы, франки,
германцы -  те из них, в ком сохранилось еще нечто человеческое, в ком еще
не совсем погасла живая душа.
     Эти многого не  попросят у  победителей.  Кое-как,  в  тени свободных
славян,  выбраться из империи.  Надежда, во имя которой надо выжать все из
тела, истощенного рабством.
     Большая часть  рабов просто разбрелась.  Ушли  куда-то,  шагая,  пока
можно.  Люди с  вытравленной волей,  они  не  знали даже,  где  находятся.
Инстинкт тянул их в леса, где можно затаиться от расправы.
     Иные  умерли от  истощения,  другие были  убиты,  как  беглые собаки,
ромеями, возвращавшимися с гор.
     Многие,  изголодавшись, скоро вернулись в Топер поискать пищи и опять
надеть цепь.
     Пусть будет прошедшее - прошлым. Аминь!





        Глава пятнадцатая. ЗАКАТ ИТАЛИИ

                                               Блажен, кто пал, как юноша
                                                                    Ахилл,
                                               Прекрасный, мощный, смелый,
                                                              величавый...
                                               Блажен!

                                                               Кюхельбекер


        1

     Ты видишь?  На небе,  в прелести каждодневного чуда рождения дня, уже
сделались видными зубчатые вершины елей.  Солнце озаряет поляны,  ягоды на
зеленых венчиках.  Неужели желание не сожмет твое сердце?  А помнишь ли ты
желтые дюны,  где ты,  юноша Лютобор,  побратался с пленником и,  взяв его
имя, сделался Индульфом?
     Да, но воспоминания бесцветны: бледные тени, пена и легкий след волны
на песке.  Настоящее,  приливая ли, отступая ли в дни бездействия, размыло
былое. Душа устает.
     Индульф привык  помнить солнце Италии костром в  черном небе.  И  его
воспоминания были темны,  как в сумерках.  Но помнил он много и ясно.  Вот
разрушенный  Рим,   отвратительный,   как   опаленная  шкура   жертвенного
животного.
     Могила.  Бессмысленное  скопление  домов,  дворцов,  площадей;  толпы
изуродованных и  безразличных к своим ранам статуй.  Все отталкивало сухой
пустотой, будто раскрытое кладбище черепов и костей вымерших животных.
     На  фронтонах,   на  стенах,   на  крышах  росли  деревья.  Из  щелей
выпучивались  коричневые  мхи.  На  мостовых  болезненная,  робкая  зелень
рисовала прямоугольники и квадраты плит.
     Ветер  таскал  известковую  пыль,   белую  и  мягкую,   как  с  тела,
пораженного сирийской проказой.
     Жизнь ушла  змеей,  выскользнувшей из  старой кожи.  Редкие обитатели
Рима,  занятью мелочными заботами мелочных дней,  слишком близко глядели в
лицо умершего города, чтобы заметить гримасу великой развалины.
     Земная власть,  как крыса,  очнувшаяся в заброшенной львиной берлоге,
уползла в Равенну.  Там,  среди болот,  под звон комариных стай, правители
спрятались,  только  чтобы  жить,  чтобы  избавиться от  дурных  снов,  от
воспоминаний, от мечты о невозможном.
     Жизнь полна снов.  Сны эти были событиями. Они утекли как вода. И все
же за человеком тянется невидимая цепь крепче железной.
     "Где твое невозможное,  твое?  -  спрашивал тебя Индульф.  - Ты хотел