Инок  Антоний был  родом  из  Черниговской земли,  из  города Любеча.
Увлеченный  с  юности  чтеньем  священных  книг,   он  совсем  молоденьким
отправился в Константинополь, а оттуда забрался на Афон-гору, в знаменитый
монастырь.  В нем принял монашеский постриг,  но не зажился навсегда,  как
иные.
     - Слыхал я,  -  тихим  голосом рассказывал Антоний князю Всеславу,  -
мне,  князь,  самому обо  мне  же  рассказывали,  будто афонская жизнь мне
пришлась не по нраву пышностью.  Не так это.  Ищущий строгости может и там
дни окончить в  затворе,  не  услышав человеческого голоса.  Внеси вклад в
монастырь, отведут тебе место под келью, и все тут.
     - Тебя на Русь потянуло, - шепнул, подсказывая ответ, князь Всеслав.
     - Охо-хо,  -  вздохнул Антоний,  - быстр ты умом. Я такого не говорил
никому, никогда.
     - Иль неправда? - опять шепнул Всеслав.
     - Правда, правда, - шепотом же отозвался инок.
     Они сидели рядышком на посеревшем, как храмик, бревне. Откатилось оно
к обрыву,  когда строили,  так лишним и осталось.  Князь Всеслав сошелся с
пещерниками в  годы своей дружбы с  Ярославичами.  С  удивительного своего
киевского вокняженья он сделался здесь частым гостем. Ближе всех он стал с
Антонием,  не брезговали Всеславом и  другие.  Привечал чародея строжайший
игумен Феодосий и ученый Никон,  который недавно отправился послужить богу
в Тмуторокань.
     - Правда твоя,  правда,  - погромче повторил Антоний и усмехнулся. От
улыбки сероватое лицо инока в  серой от седины бороде будто помолодело.  И
он, все веселее смеясь, потыкал князя в колено тонким, кривым пальцем. - И
все-то ты шутишь,  князь, все-то играешь с людьми. - Зашептал вдруг. - И я
за тобой. Скажи, что тебе? Весело в души заглядывать, что ли?
     - Что за заглядка?!  -  возразил Всеслав. - Диво ли русскому русского
понять! Вот ведь оно, перед нами!
     Всеслав показал на Киев,  бывший с  горы весь виден,  а потом выкинул
руки,  будто  поднося  собеседнику на  ладонях лесистый скат  к  Днепру  в
бронзово-желтой  листве,  и  речные воды,  разрезанные островами,  и  тот,
другой,  берег реки в поздней,  закатной красе умирающей листвы, с черными
средь   нее   вкрапленьями   сосновых   рощ,    с   прозрачным   простором
осенне-светлого воздуха, в котором, как по заказу, явились, трепеща в тяге
на юг, треугольники пролетных гусей.
     - Я-то любечский,  -  сказал Антоний,  - у нас там-то места не такие.
Горы нету,  озера.  У  нас и ель растет.  На болота выходит елка.  Болеют,
вершинки  сохнут,   а  живут.  Одна  упадет,  умрет,  стало  быть,  другая
поднимается, дочка там или сынок, не знаю, как назвать.
     - Хочется тебе Любеч повидать?  - спросил князь Всеслав. - Близко же.
Дам тебе лодью,  коней,  провожатых.  Святослав мне не  друг,  сам бы тебя
проводил -  для своей души.  Меж Десной и Днепром земля похожа на кривскую
мою землицу.
     - Спаси тебя бог за доброту,  князь,  не надобно мне туда. Оно все со
мной. Как бы пояснить... Притчи я не мастер сочинять, а притча лучше всего
объясняет.  Я,  к  примеру,  по-гречески  говорю,  читаю,  как  по-русски,
молиться же не умею по-гречески. На Афоне пел с иноками по-гречески. Немые
молитвы по-своему возносил.  Вот оно,  - и Антоний коснулся уха, - родного
требует.  Глагола нашего.  Глагол в сердце, в душе... Не гневись, понятней
сказать не умею.  Но ты ж погоди.  Все ты меня отводишь. Нет тебя - помню.
Прискачешь - на другое свернем, я и забыл.
     - О чем же ты хочешь спросить, друг-брат?
     - Про волка.  Говорят,  ты волком оборачивался.  Это грешно. И больше
такого не делай, душу погубишь навечно.
     - Пусть говорят, - отозвался Всеслав, вставая с бревна. Был он ростом
высок,  широк,  силен. Той же богатырской породы, что Святослав Ярославич,
Ростислав Владимирич и подобные им. Про таких сказано: силушка живчиком по
жилкам переливается.  Их собрать бы тысячу,  весь мир завоюют.  - Глянь на
меня,  -  продолжил Всеслав,  - где ж мне в волчью шкуру рядиться? Разве в
медвежью! Да и медведя такого поискать.
     - Да и все-то опять-то ты шутишь,  -  всерьез погрозился Антоний. - Я
на  Афоне  встречал ученых иноков.  Перед  их  великой ученостью я  -  как
лягушка перед быком.  Они  допускают,  что кудесники,  отведя людям глаза,
даже в мышь превращаются.
     - К чему спорить,  - согласился Всеслав, усаживаясь рядом с Антонием.
- Давай по-другому речь поведем, что нам с тобой мудрецы! Ты, мир повидав,
испытав его чистой душой, истинно веришь в такое?
     - Могу верить, - серьезно возразил инок. - Бог все может допустить, а
меру божью человек не знает.  Со мною бывает даже на молитве.  Вдруг будто
приподнимусь над  землею.  Или  -  виденье,  человек,  которого никогда не
видал. Гляну - на глазах моих он меняет обличье. Является непонятный урод,
зверь.  Что,  ж ты скажешь! В пещерке ночью некто подходит, стоит рядом. Я
сплю,  но чувствую -  кто-то есть.  Открою глаза -  зги не видно,  тишина,
будто в живых я один во всем мире.  И он,  кто рядом стоит... Помолюсь про
себя и засну: бог-то видит все.
     - Сильна твоя вера,  - согласился Всеслав, - ты можешь горе приказать
- пойдет. Не пытал себя?
     - Нет, - отрекся Антоний, - и не буду. Подобное есть испытание бога и
соблазн себе. Кто я, чтоб подобного требовать!
     - Справедливо судишь,  -  согласился Всеслав.  - О себе скажу. Бредни
людские и  сказки,  будто ведомо мне  тайное средство делаться волком.  Но
люди верят. И я им не препятствую верить. Кроме тебя, никто не посмел меня
спросить.  Другое у  меня есть.  Иной раз я  без слов понимаю,  что в душе
человека.  Часто  мне  удается,  сильно  чего-либо  от  человека  пожелав,
завладеть его  волей  без  слова,  без  понужденья.  Иные  слушаются моего
взгляда.  Кровь из раны могу остановить,  но не из всякой.  Чужая боль мне
бывает послушна; прикажу - и снимаю боль.
     - Дар у тебя есть, - сказал Антоний.
     - И у тебя есть, - сказал Всеслав, - но ты им не хочешь владеть.
     - Не понял я тебя?
     - На месте сидишь.  Страдаешь во имя страдания. Плоть убиваешь своими
руками. Своего спасения ищешь. Разве ты его не найдешь в миру?
     - Христос сказал:  кто во имя мое не оставит мать,  отца,  жену и все
драгоценное для него на свете, тот недостоин меня, - возразил Антоний.
     - То  сказано в  духе,  -  ответил Всеслав.  -  Разве  же  он  указал
отрекаться от мира! Он же требовал, чтобы люди бесстрашно бились за правду
Христову. Чтобы ставили правду превыше всех привязанностей.
     - Думал  я,  продолжаю думать и  ныне,  терзая свою  душу,  -  сказал
Антоний.  -  Я  слаб.  Избрал путь по  своему малосилию.  Ты меня не вини,