отцу. Изгой Всеслав, побежденный, без союзников за русскими пределами, без
опоры на Руси,  для людей оставался князем. И все-то все люди знали: где и
кто находится,  что думает,  куда и  когда собирается.  Дорог будто бы  не
было,  пробитые тропы будто бы  снегом заносило за зиму так,  что до весны
каждый сидел в дому безвылазно,  подобно медведю в берлоге, только лапу не
сосал.  Ан нет,  и  лапу сосал,  и в спячку западал,  согласно известиям о
русских из нерусских ученых трудов.


     Зимой 1069/70 года  Мстислав Изяславич,  державший для  отца  Полоцк,
умер в Полоцке от болезни - не повадили ему двинская вода и кривский хлеб.
За эту же зиму к изгнаннику Всеславу прибилась изрядная дружина богатырей,
которым  было  повадно  служить  не  кому-либо,  а  богатырю  же,  таковым
признанному от  всей Руси.  Удачи не  было изгою?  Что ж,  сегодня убыток,
завтра прибыли жди.  Время худо терять,  вчерашнего дня не вернешь. Сердце
потерять - всего лишиться.
     Всеслав смелости не  растратил,  время  хотел наверстать,  убытков не
боялся.  В 1070 году князь Всеслав больше шумом-испугом, чем кровью, выбил
из  Полоцка  Святополка Изяславича,  заменившего брата.  Пробовал  Изяслав
опять вытолкать Всеслава. Полоцкий князь качнулся, но не выпустил Кривской
земли - его Земля от себя не пустила.
     Кто видал,  как осенью сидят сокола на  ветках,  издали различает их.
Вот  сухими лапами с  остроиглыми когтями захватила сук  крепкая,  крупная
птица.  Голова  гордо  откинута,  гордо  выпячен зоб  над  широкою грудью.
Глядит,  чуть поводя крюконосой головой,  и  человека подпускает к  дереву
вплотную -  где ему,  бескрылому,  до меня достичь.  А вот другой, тоже на
отдыхе. Но сколько уже готового полета в чуть подавшемся вперед теле, хотя
каждый мускул еще свободен!  Общего между ними -  уменье выбрать насест по
своему весу.  Первый сокол - недавний гнездарь. Второй - единственный, кто
выжил из  прошлогодних птенцов.  И  будет жить.  Он  храбр,  но никогда не
подпустит двуногого близко. Первый молод и глуп.
     Так и сидел князь Всеслав в своем милом Полоцке.  Прочно,  но весь на
весу.  И сыновья с ним такие же.  Ожегши руки, киевский князь Изяслав счел
за благо более их не совать в  горячие кривские дебри.  Началась пересылка
через доверенных людей.
     - Ты, брат-князь, что против меня таишь? - передает Изяслав.
     - Ничего.  Вот  крест.  Это ты,  брат-князь,  на  меня точишь меч,  -
отвечает Всеслав.
     Срок пройдет, затевают опять. Опять Изяслав шлет своих:
     - Оставил я давно уж вражду. Вот крест. Мир лучше ссоры.
     - Мир лучше, - подтверждает Всеслав.
     Послы заживаются. Киевские - в Полоцке. Полоцкие - в Киеве.
     Изяславовы послы ведут в Полоцке речи о дружбе,  да только есть иные,
которые любят погреться на чужом пожарище.
     Полоцкие  послы  в  Киеве  намек  мечут:  Изяславу-то  поближе  нужно
глядеть, тайное и станет явным, как в священном писании записано.
     Так, не делая дела, проводили время. И озирались, не веря друг другу.
Поистине, неверие горче самого косного верования.
     В  Чернигове,  в Переяславле сидели князья Святослав с Всеволодом,  и
что  ни  дальше время шло,  тем  длинней вырастали за  Днепром недоверие с
опасением.  Для сих растений,  именуемых сорными, нет времени года, они не
боятся засухи,  не вымокают,  и нет на них саранчи. Однако же и за Днепром
тоже ничего не делали.
     В  обоюдном неделании и  заключалось самое  нужное княжеское делание:
день без войны -  сытый день,  мирный год -  добрый год.  Ветер усобицы не
шумел по вершинам,  корням было вольнее, осевшие торки - черные клобуки, и
берендеи, и печенеги, и прочие - легче русели.
     Антоний-пещерник вернулся к своей пещерке,  вязал на спицах клобуки и
копытца-чулочки -  одно наскучит, за другое берется - да все разговаривал:
с братьей-монахами,  с пришлыми прочими,  кто ни приди. А нет никого - так
соберет сколько вздумает,  кого вздумает в мыслях и с ними судит обо всем,
не  утруждая голоса,  только  губами  чуть-чуть  шевелит.  Издали кажется:
старец творит немую молитву. Обмана нет: беседа без лжи - что молитва.


     Старший сын князя Всеволода родился в 1053 году,  еще при жизни князя
Ярослава  Владимирича.   Именами  новорожденного  не  обидели.  Во-первых,
нарекли  его  по  деду  Владимиром.  По  старому русскому смыслу  имя  это
властительное.  Второе имя взяли Василий,  когда в  купели крестили.  Тоже
хорошее имя,  в переводе с греческого -  властелин,  обладатель земли,  то
есть тот же Владимир.  Третье имя дали по деду с материнской стороны. Отец
матери был базилевс Константин, Мономах прозвищем, и внуку быть Мономахом.
     До семи лет сын воспитывался при матери. Исполнилось семь - перешел в
мужские руки, надел мужское платье, сел первый раз на коня и не испугался,
чем  любил  похвалиться,  сам  смеясь над  такой  похвальбой.  Упал  -  не
заплакал.  Еще упал - вида не показал, что ушибся, дядька же ему объяснил:
"Плохо тот  научится конем владеть,  кто  поначалу семь  раз  на  день  не
падает".
     Года не  прошло,  как ученик от  учителя не отставал.  Силы у  малого
мало,  да  ведь  ездят верхом не  силой,  а  ловкостью,  в  седле держатся
равновесием,  коня  понуждают уменьем,  а  не  грубостью.  Красуясь  перед
матерью,  Владимир во дворе проскакал по кругу, конь споткнулся и выбросил
легкого всадника.  Перевернувшись,  мальчик ударился спиной -  дух сперло.
Справившись,  встал.  Мать,  стоя  на  крыльце,  не  шевельнулась.  Только
спросила,  когда Владимир поднялся:  "Что же ты не садишься в  седло,  сын
мой?" Подобно многим другим матерям в других местах,  кто заботился помочь
мальчику стать мужчиной.
     Будто бы ничего не случилось.  Да ведь и в самом деле ничего не было.
Ребенка  не  унижай  никчемной заботой,  ахами,  бабьими  вскриками,  будь
женщиной, мать!
     Латинскому письму Владимир учился от русского книжника, своему письму
- от  другого.  Греческому -  у  матери.  Нарушилось правило,  по которому
отроков обучали мужчины.  Отец,  князь Всеволод,  не одобрил:  "Свои своих
плохо учат,  не желая того,  будешь,  жена, потакать сыновьей лености". Но
Анна поставила на своем. Сказано же - ночная кукушка денную перекукует,
     И  на Руси тот же устрашающий Хронос,  который пожирает своих детей и
не может насытиться.  И  здесь,  как в  империи,  темпус фугит,  по словам
железной римской речи.  Не нашлось перевода на русский, как не было его на
греческий,  но время в  Переяславле,  в  Киеве,  в Чернигове стремилось не
медленней,    пусть   русская   речь    была    нежна,    чтоб    передать