послы.  А купцы,  простые люди, умели считать, а написать и прочесть могли
бы лишь долговую расписку. Италия - страна десятков разных наречий, и один
итальянец не  понимает другого,  хотя  места их  рождения отдалены одно от
другого на половину дня ходьбы. Владимиру вспомнилось, как он был удивлен,
впервые это узнав.  На Руси тмутороканец,  полочанин,  муромец, киевлянин,
новгородец говорят одной речью,  Русь же  куда обширней Италии.  Да,  ни о
себе по  другим,  ни о  чужих землях по своей судить нельзя:  не пяль свою
шапку на соседскую голову.
     Встречные останавливали расспросами:  что с половцами, где они, какие
они? Хвалили черниговцев за доблесть.
     Совсем не то,  что вечерняя беседа с  Приселкой.  Тот,  сидя в  лесу,
смотрит на белый свет,  будто с горы,  и: правду тянется искать в совести,
уходя вглубь, как за жемчугом. Этим людям белый свет по-иному нужен.
     Через каждые верст шесть либо семь -  жилье при дороге, и обязательно
близ яра иль ярика, где есть живая вода. Во двор наезжен отросток с дороги
к воротам.  Заборы высокие, прочные - лесу-то много, бери, не хочу. Однако
не в лесе дело:  это заезжий двор.  Усадьба обширная,  у колодца на козлах
наставлены долбленые корыта  поить  лошадей.  Хозяин продаст овса,  гостей
накормит:  промысел, подспорье к хозяйству. Подалее - другой двор, третий.
К  первому дворнику приселяются,  коль он  позволит.  Ибо  первый,  и  без
посторонних,  делясь с сыновьями, принимая зятьев, дает основанье селенью.
Корень,  ствол,  ветки  -  живое  родословное древо захватывает землю.  За
усадьбами плешинами расползаются поля,  лес безгласно сжимается перед злым
топором.   И  разрастается,   когда  с  людьми  случается  беда:   будущее
предсказывают ежечасно, но никто еще его не прочел.
     Перед воротами - гостеприимный хозяин двора выпустил ограду почти что
на  дорогу -  парень,  сняв обеими руками кунью шапку на  беличьем подбое,
поклонился проезжим.
     - Доброго пути  князь  Владимиру Всеволодичу!  -  бойко сказал он.  -
Браги не пригубите ли? Есть простая, есть медвяная двух поставов: хмельная
и сладкая. Всех угостили.
     Владимир и боярин Порей свернули к воротам.
     - Спасибо на добром слове,  -  поблагодарил молодой князь,  а  Порей,
приглядываясь к парню, спросил:
     - Тебе сколько годов?
     - Девятнадцатый скоро пойдет.
     - Силушка-то,  вижу, есть, - продолжал Порей. - Оставь-ка дома бочата
с  брагой  да  мягкие  подушки.  Выводи из  конюшни лошадь,  седлай и  нас
догоняй.  Князь тебя возьмет дружинником.  Чего не умеешь -  я научу.  Вот
тебе,  чтоб с  отцом расплатиться за  лошадь,  -  и  Порей достал из сумки
золотую  монетку  константинопольской  чеканки.   -   Не   милостыню  даю,
расплатишься!
     Парень надел шапку и покачал головой:
     - Нет,  боярин! Мы живем сами по себе. Из отцовской воли не выйду, он
же меня не пустит,  нечего проситься,  да и сам не хочу. Вон там, - парень
махнул рукой,  -  новую избу ставим.  Для меня. Брагу-то уже наварили. Я ж
князю предлагал не для торговли -  для почету. И невесту уже мне привезли!
Оставайтесь на свадьбе гулять.
     Вновь, сняв шапку, парень поклонился уже пониже, достав рукой землю.
     Догоняя своих, Порей рассказывал:
     - Жаль,  глаз у  меня верный,  был бы из него воин.  Так же как думал
взять я  его,  князь Владимир Ярославич,  старший из  твоих дядьев и  отец
Ростислава поднял меня на  седло с  порога отчего дома.  Время-то,  время!
Более двадцати лет тому минуло,  а был я в твоих, князь, годах. С той поры
не бывал в родных краях. Я из замуромских. Сколько-то раз посылал гостинцы
своим,  от них отписки получал. Три года тому назад купец обратно гостинец
привез.  Куда-то моих поманило на лучшие места,  под самый Камень,  соседи
сказали.  Да и что я? Отрезанный ломоть. Жизнь моя широкая, ихняя - узкая.
Иногда же  думаю иначе:  мои годы пестро прошли,  их же годы -  как озеро.
Волны большой не бывает,  но солнце в  него глядит и луна ему светит,  как
моему морю.  Пошлет бог этому парню настоящую жену да сердца им откроет, и
будет он счастливей меня.  Про любовь песни поют,  сказки сказывают,  были
рассказывают, в книгах пишут. Все правда. Но дается она из тысяч много что
одному.  Мой бывший князь Ростислав Владимирич был такою любовью любим. Но
сам ли любил ответно - не знаю.
     Нарушив свое решенье не спрашивать, Владимир задал вопрос:
     - О княгине его ты вспомнил?
     - Нет. Ту, о которой я говорю, мы рядом с ним погребли в Тмуторокани.
Не звала она к мести,  как я,  на княжой гроб не бросалась. Молча ушла ему
вслед.  Верю, нашла его. Так-то, княже, любовь не в словах, а на деле. Мне
хорошо. Не вернусь с поля - поплачут, облегчат сердце слезами. И - ладно.
     Владимир вспомнил Приселка,  былого дружинника,  счастливого жизнью с
женой в лесном вятицком граде.
     И дорога уходила назад под копытами коней,  и,  чередуя шаг с рысью и
скачкой,  дружинники молодого  князя  стремились на  север,  на  север,  и
встречные спрашивали все об одном - свободен ли путь по Донцу от половцев,
и  хмуро  глядели придорожные дворы,  лишившиеся приработков,  и  никто не
спросил,  кто сидит в  Киеве,  и  где бежавший князь Изяслав,  и  для чего
дружинники князя Всеволода спешат на север, когда беда живет на юге.
     К  вечеру по мосту прошли реку Крому,  тут же открылся и  город Кром,
поставленный на  мысу  при  слиянии речки  Недны  с  Кромой.  Вблизи -  ни
деревца,  лишь на самых речных берегах осталась ольха с  березами да ивы с
тальником.  Место давно обжитое, лес давно вывели для пашни, для огородов,
и  Кром стоял,  как  былые русские грады при  первых князьях,  среди своих
полей,  по  которым не  подойдешь,  не  подкрадешься,  не оправдывая своей
обнаженностью данного ему некогда имени.


     Кромский  тиун  Лутовин  встретил  гостей  открытыми воротами княжого
двора.  Предупрежденный посыльным,  Лутовин успел распорядиться. Полусотня
жадных ртов пала как с неба, а всем хватило и вареного, и жареного. Хоть и
загудели  незавидные  покойчики  дома  людьми,  как  улей  растревоженными
пчелами,  да  ведь красна изба пирогами,  а  не углами.  Догадался Лутовин
попросить  помощи  у  соседей,  и  доброхотные конюхи  занялись  проводкой
горячих лошадей,  освободив всадников от наибольшей заботы:  коль горячего
коня сразу выпоить и задать овса,  пропадет,  клячей больной станет,  а не
конем.
     Не счесть,  сколько сотен, не тысяч ли поколений живет лошадь в руках
человека,  разума же своего не прибавила.  Отдавшись человеку,  во всем на
него положилась, так и живет.