полете немая.
     Кончатся ели,  тропа  ведет  краем  болота  и  взводит на  гривку,  в
сосны-красавицы.  Здесь веселее,  воздух вольный, и сосны гудят, и крупные
черные птицы сидят высоко -  едва достанешь стрелой.  Не попадешь - стрелу
жалко,  ищи - не найдешь. Попадешь - тоже мало счастья. Растопырив крылья,
добыча застрянет в сучьях.  Доставай-ка!  Лесные тетерева-глухари. Курочка
пестровата и  помельче,  а петухи бывают на полпуда.  Им и летать нелегко.
Сорвется с  ветки и,  будто больной,  падает вниз,  ветки трещат,  пока не
наберет воздуху под крылья.  Здесь их ловят волосяными силками на приваду,
а  еще  насыпают красные ягоды  в  берестяные кузовочки,  внутри смазанные
клеем. Сунет голову птица, прилипнет кузовок, тут руками берут.
     - Живут  в  этой  дебри и  русские отдельными заимками,  мещеряков не
обижают, и те их любят, - рассказывал проводник.
     - Не скучно ли? - спросил боярин Порей. - Я бы лета одного не прожил,
не то что зимою. Волком взвоешь с тоски.
     - Волки воют,  - согласился проводник, - волков везде много. Заимщики
на  зверя не  жалуются.  Не силой сажают их в  лес,  сами садятся.  Своими
руками что сделает человек -  и любо ему, дороже купленных хором. К нам, в
Коломень,  приезжают продать и  купить.  Веселится на народе:  лучше князя
любого живу,  ни  надо мной,  ни подо мной никого нет,  вся забота -  моя.
Другого послушай:  нужно изнутри жить,  из  своей души все добывать,  там,
мол, все есть, умей лишь окошки открывать.
     - Богачи болотные, - усмехнулся Порей.
     - Да не из бедных, сразу видать, - подхватил проводник, чувствуя, что
верх остается за ним.
     Так ли,  иначе ли,  но в  заколоменских лесах в  глухую пору года,  в
стылом воздухе,  под  серым небом,  от  которого,  кроме белых мух,  ждать
нечего, - оно и снежило лениво, да настойчиво - поход был тосклив. Пусть и
легок,  не  то  что  гнать по  Оке,  соревнуясь друг с  другом в  силе,  в
выносливости.
     Всадник,  вполне овладевший искусством,  в седле совершенно свободен.
Дремлется на шагу -  спи,  не упадешь, тело проснется само, когда передний
всадник пустит лошадь рысью или  вскачь и  твоя  лошадь потянется за  ним.
Успеешь проснуться,  если лошадь споткнется.  Не  дремлется -  думай,  что
хочешь, лети мыслью за сто верст, за тысячу. А коль нет мысли, коль мозжит
душа пустой скукой? Тут позавидуешь глухарю-заимщику, помянутому быстрым в
слове коломенцем.
     Книжная  наука  блестит,  как  золоченые маковки на  киевских храмах.
Любо-дорого выйти по  родительскому кивку со словом к  иноземцам,  которых
князь-отец  угощает за  своим столом,  и  в  речах к  месту вставить здесь
изречение из святого писания,  там обмолвиться - "так говорил Аристотель",
оспорить написанное базилевсом Цимисхием о войнах Святослава,  указав, что
в  записях своих базилевс о том-то и том-то пишет со слов,  но дела сам не
исследовал,  а  арабы  склонны к  чудесному и,  начиная делом,  сами  себя
изобличают подробностями, которым место в сказках.
     Люди -  книги,  читать их - княжья наука. Кто-то из греков так сказал
или  из  римлян?  Нет,  это  свой.  Кто  же?  Владимир искал в  памяти имя
киевского писателя, не нашел, но уже спорил с ним. Почему же только княжья
наука,  разве не каждому нужно,  разве не каждому хочется знать,  кто твой
товарищ, твой слуга, твой старшой и твой князь, наконец?
     "Дни короткие, ночи длинны", - жаловались проводники, будто бы от них
зависел порядок,  установленный творцом.  Сберегая светлое время - от зари
до зари,  -  не делали привалов,  давая отдых лошадям и себе спешиваньем и
проводкой в  поводу.  Ночевали в затишном месте,  не обременяя себя долгим
устройством. Нарубил еловых лап - вот и постель. После полудня второго дня
вброд  перешли  реку  Клязьму.  И,  поднявшись на  высокий  берег,  обрели
перемену. Лес, потеряв плотность строя, рассыпался рощами, появились дубы,
шелестевшие железными от  заморозков листьями,  ежились  от  холода  дикие
яблоньки, голые, узнаешь по коре и по веткам. Сосны стали кряжистей, пошли
не болота -  озерки в ольховой кайме с березовой пробелью, и тропа привела
в селенье, где и стали ночлегом.
     Залесское Бунино -  по первоселу прозвищем Буня. Дальше будет Красное
Бунино - по Бунину сыну и соснам. И третье Бунино - Черное, по лиственному
лесу.  От  первого Буни  осталась память  в  названии,  ныне  здесь  свыше
полусотни дворов, хозяева которых собирались и от кривичей, и из вятицких,
и с днепровского юга,  подобно Буне.  Таково было преданье, подтвержденное
словом "Залесское". Ушел Буня, ища покоя, пробрался через лес, огляделся и
тут же сел на тропе, сказав: "Вот поле мое, а здесь быть моему дому".
     Лесополье или  лесная степь -  не  поймешь -  даже в  серое предзимье
чаровало глаза.  Все-то по-своему, ни одна опушка на другую не похожа, все
гривки свои собственные,  каждая роща своя;  вот дремучий лес выпал тучей,
заслонив небо,  тропа  повиляет опушками,  прыгнет в  чащу,  и,  гляди-ка,
кончилась одна лесная пуща, другая начинается. И везде по тропе поселения.
Но чем дальше от первого, от Залесского Бунина, Тем дворов меньше, и среди
них  чаще видны новые дома,  недавно поставленные службы,  ограды,  еще не
вычерненные солнцем и дождями. Князь Владимир понимал и не спрашивал.
     Не  часты  церковушки-часовенки  и  не  высоки  колоколенки с  малыми
звонницами,  в  которых  чаще  увидишь  старинное било,  дубовый щит,  чем
колокол, да и тот пуда на два, не больше.
     Земля богата рудою,  которую копают в  болотах,  плавят в  домницах и
сами  себе делают из  кричного железа все,  потребное в  хозяйстве,  -  от
печного  ухвата,  гвоздей,  конских удил,  амбарных замков  до  рогатинной
насадки,  меча и шлема. Народ бывалый и гордый. Женщина без бус и ожерелья
из дому не выйдет.  Ведра несет на коромысле, скотину гонит со двора, сама
в домашней посконине,  а на шее ожерелье из кованого золота с разноцветной
эмалью,  в ушах серьги тонкой работы - здесь златокузнецы в почете, и дела
им хватает, а куют из золотых монет, арабских, греческих, все годны.
     Видишь  селенья,  и  помнятся они,  но  более  другого помнишь пустые
поляны,  помнишь леса,  рощи без следа рубки.  Обнаживши от  листьев рощи,
осень  открыла  глубины  их,  дико-нетронутые стены  переживших все  сроки
деревьев,  проломы,  которые  сделали  поваленные старостью древние кряжи.
Ручьи,  запруженные бобрами, затопили округу, из воды торчат острые пни от
срезанных умным зверем деревьев.  Но  тропа поднимает всадников на высокую
гриву,  и видишь кое-где крышу, кое-где поднимается дымок, то ли из очага,
то  ли  из  ямы,  где пережигают дрова на  уголь для плавки железной руды.
Пахнет человеком, но слабо.
     На  шестой  день  увидели  Берендеево озеро.  Оно  неглубоко,  берега
заросли камышом и  по  самой воде острова из камыша.  Тропа вела берегом к
речке Трубежу,  которая спускает лишние воды берендейских ключей в  другое
озеро,  на запад от Берендеева,  - в Клещино-озеро, или Клещеево. У истока