проявлялось разнообразие людское,  собранное на  речном мысу за невысокими
валами города.  Суровый вятич в  черной бороде до  самых глаз,  в  длинном
кафтане бурого сукна,  с тяжелой гривной червонного золота на шее, которой
он  украсился  для  праздника.   Южанин,   с  низовьев  ли  Десны  иль  из
Переяславльского княжества, в белом плаще с вышивкой, с длинными усами, но
с  голым подбородком или с  подстриженной бородой.  Рядом с ним скуластое,
узкоглазое лицо  в  редкой бороде,  через  которую просвечивает желтоватая
кожа,  -  этот из мерьян или из муромы. Он в черном, в руке колпак черного
сукна.   Встретившись  глазами  с  сухим,  остроносым  мужчиной  в  кругло
подстриженной смоляной бороде,  князь Владимир подумал было - знакомый, но
потом сообразил: да он не то из торков, не то из печенегов...
     После  обедни  иерей  отслужил молебен  о  здравии благоверных князей
Всеволода,  Святослава, Изяслава и всех близких и, помянув первым младшего
из  Ярославичей как своего князя,  о  всех странствующих,  путешествующих,
болящих и пленных.  Закончил,  помянув боярина Бакоту и молящихся в храме.
Затем вышел из алтаря,  и  все,  как стояли,  потянулись неспешной чередой
прикладываться к кресту.  А после, за трапезой у боярина Бакоты, иерей без
жалоб,  но  жестким  голосом рассказал проезжим,  ни  к  кому  особенно не
обращаясь,  что здесь едва ли не половина жителей, особенно в округе, суть
двоеверны:  не отвергая Церковь, исполняют древлеязыческие обряды в рощах,
а также у рек,  а также и у курганов.  Уклоняются от похорон,  предпочитая
сожигать тела,  а  пепел собирают в  сосуды из обожженной глины и прячут в
старых курганах.
     - А  впрочем,  -  заключил пастырь духовный,  -  Христос терпел в нам
велел.  Я и отец Иван - он ныне в разъезде - пашем ниву и сеем посильно. -
И,  ободрившись, добавил: - Училище содержим. Бакота с иными нам помогает.
Каждую зиму  учим,  уча  -  проповедуем.  Сорок  три  мальчика и  отрока в
наступающем году обучаются и девочек одиннадцать. Чтение и письмо. Правила
счета. Святое писание. И греческий язык по желанию. Есть родители, которые
сверх того просят наставлять и латинской речи.  Ибо для заморской торговли
такая речь полезна.
     - Как,  отец,  ученики,  хорошо успевают ли в науках? - спросил князь
Владимир по-гречески.
     - Не все одинаково, сиятельный, - по-гречески же ответил священник. -
Просвещаем сердца по мере желания их, по мере способностей.
     - Трудно вам вдвоем справляться со  многими учениками,  -  перешел на
латынь князь Владимир.
     - Имеем  помощников,  господин,  -  возразил  священник на  латинском
языке.  -  За двадцать лет служения в Коломене многие обучены,  доброхотно
содействуют просвещению.  Помимо них  наши  с  отцом Иваном силы  давно бы
иссякли.
     Коломенскую трапезу Владимир вспомнил в  седле со стыдом,  на который
способна только молодость:  и  ученостью своей  выставился,  и  священника
испытал,  и,  в  довершенье,  кичился познаньями перед  теми,  кто,  кроме
русской, никакой речью не владел.
     Подобные обиды,  которые человек сам  себе причиняет,  гордыми людьми
помнятся долго:  такие себя  учат,  если  хватает ума.  Еще  одно  увез из
Коломеня  князь-ученик:  историю  города.  Был  он  основан  выходцами  из
Новгорода,  людьми  опытными и  дошлыми до  всяких  доходов.  Стык  Оки  с
Москвой-рекой выгоден для  торговли,  через Москву есть путь переволоком в
Истру либо Рузу,  из Рузы Ламским волоком -  в Ламу и Шошу.  К новгородцам
подсели вятицкие,  подселялись мерьяне.  Но  кроме них  шли  переселенцы с
Днепра,  Ворскалы,  Сейма,  Дона,  Донца. Этих влекли не богатые земли, не
щедрые леса,  эти  шли  не  за  бобром и  соболем.  Беглецы,  они уходили,
наскучив постоянной угрозой из  Степи.  Степь  близка к  Коломеню,  в  нем
оседали немногие пришельцы с юга. Тянули они вверх по Москве-реке, уходили
дальше по Оке, за Муром, садились в Ростове Великом, на залесских полянах.
Были и такие,  кто уходил Костромой-рекой на Сухону, Шексной до Белоозера:
все равно, дескать, коль снялись с места, так поищем поглубже.
     С  первых  разумных,  хоть  и  детских лет  Владимир Мономах слышал о
Степи.   Дядька,   подведя  мальчика  к  коню,  читал  над  ним  старинное
заклинание, призывал Даждьбога, Стрибога, навьих на помощь против Степи. И
приказал матери не  говорить -  ты  ныне воин.  В  сказках и  сказах Степь
присутствовала изначальным  злом,  как  первородный грех  Ветхого  завета.
Битвы,  стычки,  походы, победы и поражения. Пленники, угнанные в Степь, и
чьи-то слова: в печенежьих жилах немало-то русской крови течет.
     В  Коломене Владимиру явилось нечто до сих от него скрытое и поистине
страшное.  Степь не только убивала, угоняла в плен, грабила. Степь давила,
Степь выгоняла русских на  север.  Как зверь,  загнанный борзыми собаками,
бросается в  логово,  тем  спасая себе  жизнь,  так  русский уступал место
другим,  заслоняясь лесами. Не все же бежали! Уходили слабые, робкие? Были
и  такие,  но отступали и  сильные,  храбрые.  Они не могли примириться со
случайностью  существования.   Хотели  строить  надолго,  хотели  обладать
возделанным полем,  домом,  думали  о  будущем  детей.  Сколько беспечных,
сколько ленивых прикрывались смелыми словами,  а  на  самом деле у  них не
хватало храбрости оторваться от насиженных мест!
     Впоследствии  Владимир  Мономах  рассказывал,  что  в  Коломене-то  и
обещался он перед своей совестью бороться со Степью.  Так ему вспомнилось,
так он  верил,  хотя подобное вряд ли является внезапным озарением.  Что с
того! Мы невольно переставляем внутренние события, произвольно связывая их
с внешними вехами.  Бывшее остается, и рука, производящая поиск, ошибается
бескорыстно.


     Дорога от Коломеня на север,  к  Залесску и  Ростову Великому,  легла
западной межой края,  обитаемого мещерой,  или мещорой,  оседлыми, мирными
людьми.  Там не покочуешь. Мещеряк живет по гривкам, сея хлеб и кормясь из
лесу.  Числом их мало,  все леса и болота.  От одного мещерского поселка в
другой на лошади проедешь весь день,  пробираясь между болот. Пешком - три
версты, по кладям, переброшенным через мшистые хляби.
     Ехали  будто бы  стороной,  однако ж  такого дикого леса  Владимир не
видывал.  Еловая роща.  Ели стоят - вверх посмотришь - шапка с головы сама
падает.  Хвоя на аршин лежит и под ногой пружинит,  как тетива. Под каждой
елью круговое углубленье, сидит ель, как в лунке, потому что сама под себя
хвою  не  роняет,  не  доходит хвоя  через сучья.  Пусто внизу,  солнце не
дотянется,  ничего не  растет,  кое-где гриб увидишь или кустик костяники.
Тихо.  Ветер поверху шуршит,  а вниз тоже не может пробраться,  и шуршанье
его по вершинам вниз падает не в  голос,  а  шепотом.  Не видно и  живого,
кроме белок.  Урожай, видно, был на шишки, и белке праздник на всю осень и
зиму.  И еще -  рябчики срываются:  "фррр,  пррр", и - тишина. Эта птица в