деятельность и может ли  болтовня прекратиться или уменьшиться, пока человек
не узнает  до некоторой  степени,  в какой  момент он  становится  логически
мертвецом?
     Несомненно, некоторое ощущение этой трудности  и ясное понимание  того,
насколько мало это знание еще свойственно французской нации, лишь вступающей
на  конституционный путь, а также предчувствие, что  мертвые аристократы еще
будут  бродить  в  течение  неопределенного  времени,  подобно   составителю
календаря ПартриджаМарата  и превратилось  на этой богатейшей, гниющей почве в  оригинальнейший
план сражения, когда-либо представленный  народу. Он еще  не созрел,  но уже
пробился и  растет, корни его простираются  до преисподней, ветви - до неба;
через два лета мы увидим, как он поднимется из бездонного мрака во всей мощи
в опасных сумерках, подобно дереву-болиголову, огромному, как мир, на ветвях
и  под  сучьями которого  найдется  пристанище  для друзей  народа  со  всей
Вселенной.  "Двести  шестьдесят  тысяч аристократических голов" - это  самый
точный  счет,  при  котором,  положим, не пренебрегают  несколькими сотнями;
однако  мы  никогда не достигаем  круглой цифры в  триста тысяч.  Ужаснитесь
этому, люди,  но это так же верно, как то, что вы сами и ваши  друзья народа
существуют. Эти болтливые  сенаторы  бесплодно сидят над  мертвой  буквой  и
никогда  не спасут революцию. Кассандре-Маратусделать  этого одному,  но с несколькими  решительными  людьми  это было  бы
возможно. "Дайте мне, -  сказал Друг Народа с  холодным спокойствием,  когда
юный Барбару,  некогда его ученик  по  так называемому курсу оптики, посетил
его,  дайте  мне  двести неаполитанских "брави"  вооруженных  каждый хорошим
кинжалом и с муфтой на левой руке вместо щита, и я пройду с ними всю Францию
и совершу революцию"9. Да, юный Барбару, шутки  в сторону, в этих
слезящихся глазах, в этой непроницаемой фигуре, самой  серьезной из всех, не
видно шутки, не видно и безумия, которому подобала бы смирительная рубашка.
     издававшиеся с 1680 г., пользовались широкой известностью в Лондоне.
     пророчица,  наказанная  богом  Аполлоном,   любовь  которого  она  отвергла.
Кассандра могла вещать лишь ужасное и печальное, и в ее пророчества никто не
верил.

     Вот  какие  перемены  произведет  время  в  пещерном жителе  Марате,  в
проклятом  человеке,   одиноко   живущем  в   парижских   подвалах,  подобно
фанатическому  анахорету  из  Фиваиды,  вернее,  подобно  издалека  видимому
Симеону СтолпникуПатриоты могут улыбаться и обращаться с ним как с цепной собакой, на которую
то надевают намордник, то  спокойно позволяют ей  лаять;  могут называть его
вместе  с  Демуленом  "сверхпатриотом"  и Кассандрой-Маратом,  но  разве  не
замечательно  было  бы, если бы  оказалось,  что  принят  с  незначительными
изменениями как раз его "план кинжала и муфты"?
     самим сооружен ном столпе, ни разу не сходя с него, целых тридцать лет.

     Таким-то  образом  и  при  таких-то  обстоятельствах  высокие  сенаторы
возрождают  Францию, и люди серьезно  верят, что они делают  это. Вследствие
одного  этого  факта,  главного  факта  их истории,  усталый  глаз  не может
совершенно обойти их вниманием.
     Однако   покинем   на  время  пределы   Тюильри,   где  конституционная
королевская  власть  вянет, как отрезанная ветка, сколько бы ее  ни  поливал
Лафайет, и  где высокие сенаторы,  быть  может,  только  совершенствуют свою
"теорию  неправильных   глаголов",   и   посмотрим,   как   расцветает  юная
действительность, юный санкюлотизм? Внимательный наблюдатель может ответить:
он растет  быстро,  завязывая все новые  почки и превращая старые в листья и
ветки.  Разве  вконец  расшатанное   похотливое   французское  общество   не
представляет для него исключительно питательной  почвы? Санкюлотизм обладает
способностью расти от того, от  чего  другие умирают: от  брожения,  борьбы,
распадения  -  одним  словом, от того, что является символом  и  результатом
всего этого, - от голода.
     А голод, как мы заметили,  при таком положении Франции  неминуем. Его и
его  последствия, ожесточение и  противоестественную  подозрительность,  уже
испытывают теперь южные города и провинции. В Париже  после восстания женщин
привезенные из Версаля подводы с хлебом и возвращение восстановителя свободы
дали  несколько  мирных  веселых  дней  изобилия,  но  они  не  могли  долго
продолжаться.  Еще  только   октябрь,  а  голодающий   народ  в   Предместье
Сент-Антуан  в  припадке ярости уже захватывает  одного бедного булочника по
имени   Франсуа  и   вешает   его,   безвинного,   по   константинопольскому
образцу10дешевеет!   Слишком  очевидно,   что  ни  щедрость   короля,  ни   попечения
муниципалитета  не  могут  в достаточной  мере  прокормить  ниспровергнувший
Бастилию  Париж.  Ссылаясь  на повешенного булочника, конституционалисты,  в
горе и  гневе,  требуют введения  военного  положения,  loi  martiale, т. е.
закона против мятежа, и принимают его с готовностью еще До захода солнца.
     
     Это знаменитый военный закон с его  красным  флагом  (drapeau rouge), в
силу  которого  мэру  Байи и вообще  всякому мэру отныне достаточно вывесить
новую  орифламму (ori flamme)"спокойствии короля", чтобы  потом, через  некоторое время,  угостить всякое
нерасходящееся сборище  людей  ружейными или другими выстрелами. Решительный
закон, и даже справедливый, если предположить, что всякий патруль от бога, а
всякое сборище  черни  от  дьявола; без  такой  же  предпосылки  -  не столь
справедливый. Мэр Байи, не торопись  пользоваться им! Не вывешивай эту новую
орифламму, это не золотое пламя,  а лишь пламя желания  золота. Ты  думаешь,
что трижды благословенная революция уже совершилась? Благо тебе, если так.
     королей. На  его красном полотнище были  вышиты  языки  золотого  пламени. В
битве это знамя должно было находиться впереди армии.

     Но  да не скажет  теперь ни один  смертный,  что  Национальное собрание
нуждается в  мятеже!  Оно и раньше нуждалось в нем лишь постольку, поскольку
это было необходимо для противодействия козням двора; теперь  оно не требует
от земли и  неба  ничего  другого,  кроме возможности усовершенствовать свою
теорию неправильных глаголов.

        "Глава третья. СМОТР"