аристократии, дворянства и князей церкви, в Турине, а с  1791 г. в Кобленце,
вблизи  французской  границы, сложился центр  контрреволюционной  эмиграции,
возглавляемый графом д'Артуа, братом Людовика XVI.

     И  вот,  4  февраля  M.  le  President  читает  Национальному  собранию
собственноручное короткое послание короля, возвещающее,  что Его  Величество
пожалует  в Собрание  без всякого церемониала,  вероятно,  около  двенадцати
часов.   Подумайте-ка,  господа,  что   это  может  значить,  в  особенности
подумайте,  нельзя  ли  нам как-нибудь украсить  зал?  Секретарские конторки
можно  удалить с  возвышения,  на  кресло  председателя  накинуть  бархатное
покрывало  "лилового цвета, затканное золотыми лилиями".  M.  le  President,
конечно, предварительно имел частные свидания  и  посоветовался  с  доктором
Гильотеном. Затем, нельзя ли разостлать  "кусок бархатного ковра" такого  же
рисунка и цвета перед креслом, на том месте, где обычно сидят секретари? Так
посоветовал рассудительный Гильотен, и результат находят удовлетворительным.
Далее, так как Его Величество, несмотря  на  бархат и лилии, вероятно, будет
стоять и совсем не  сядет, то и председатель ведет заседание стоя. И  вот, в
то время как какой-нибудь почтенный член обсуждает, скажем, вопрос о разделе
департамента, капельдинеры  провозглашают: "Его Величество!"  Действительно,
входит король с  небольшой свитой; почтенный член  клуба  останавливается на
полуслове; Собрание встает: "почти все"  тысяча  двести "королей" и  галереи
верноподданническими  возгласами   приветствуют  Восстановителя  французской
свободы. Речь короля в туманных условных выражениях сводится главным образом
к следующему:  что  он  более  всех  французов  радуется тому,  что  Франция
возрождается, и уверен в то же время, что  присутствующие  здесь поведут это
дело с осторожностью  и не будут  возрождать страну слишком круто. Вот и вся
речь  Его Величества; вся ловкость заключалась в том, что он  пришел, сказал
ее и ушел.
     Разумеется, только  исполненный  надежд  народ  мог  что-либо  на  этом
выстроить. А чего только он  не построил! Сам факт, что король  говорил, что
он добровольно  пришел поговорить  с  депутатами,  производит  необыкновенно
ободряющее впечатление.
     Разве сияние его королевского лица, подобного пучку солнечных лучей, не
смягчило  все  сердца  в верховном  Собрании,  а с  ними  и  во  всей  легко
воспламеняющейся,   воодушевленной   Франции?   Счастливая   мысль   послать
"благодарственную депутацию" принадлежала только одному человеку, попасть же
в такую депутацию выпал жребий немногим. Депутаты отправились и вернулись  в
восторге от  необычайной милости:  их  приняла и  королева,  держа  за  руку
маленького  дофина. Наши сердца все  еще горят пылкой благодарностью,  и вот
другому приходит  мысль о еще большем блаженстве: предложить  всем возродить
национальную клятву.
     Счастливый, достопочтенный  член клуба! Редко слово было  сказано более
кстати;  теперь  он  -  волшебный   кормчий  всего  Национального  собрания,
изнемогавшего от желания  что-нибудь  сделать, кормчий и всей  взирающей  на
Собрание  Франции.  Председатель  клянется и  заявляет,  что  каждый  должен
поклясться внятным "Je le jure!" (Клянусь!). Даже галерея  посылает ему вниз
подписан  ный листок  с клятвой,  и, когда  Собрание бросает  взгляд наверх,
галерея  вся встает  и еще раз  клянется.  А затем, представьте  себе, как в
городской Ратуше  Байи, принесший  знаменитую клятву в Зале для игры  в мяч,
под вечер клянется вновь  вместе  со всеми  членами муниципалитета и главами
округов. "Дантон дает понять, что публика охотно приняла бы в этом участие";
тогда Байи в сопровождении эскорта из двенадцати человек выходит на  главное
крыльцо, успокаивает движением руки волнующуюся  толпу и при громе барабанов
и потрясающих небеса криках принимает от нее великую  клятву. На всех улицах
счастливый народ со слезами и огнем в глазах добровольно "образует группы, в
которых  все  друг перед  другом  приносят  ту же клятву",  и  весь  город в
иллюминации. Это  было  4  февраля 1790  года -  день,  который должен  быть
отмечен в анналах конституции.
     Но иллюминация  зажигается не только в этот вечер,  а  повторяется, вся
или по частям, в течение  целого ряда вечеров, потому что избиратели каждого
округа приносят  клятву отдельно и  каждый округ освещается особо. Смотрите,
как  округ  за  округом  собирается  на  каком-нибудь  открытом  месте,  где
неизбирающий народ может  смотреть и присоединиться, и, подняв правую  руку,
под  барабанную дробь и  бесконечные крики "ура" ставших свободными  граждан
кричат: "Je le jure!" - и обнимаются. Какое поучительное зрелище для всякого
еще существующего  деспота!  Верность  королю, закону, конституции,  которую
вырабатывает Национальное собрание, - так гласит клятва.
     Представьте,  например,  как  университетские профессора  маршируют  по
улицам с молодежью  Франции  и шумно,  восторженно приносят эту клятву.  При
некотором напряжении  фантазии  развейте  должным  образом  эту  коротенькую
фразу. То же  самое повторялось в каждом городе и округе Франции!  Даже одна
патриотка-мать  в Ланьоне,  в Бретони, собрала вокруг  себя  своих десятерых
детей  и  престарелой  рукой заставляет  их принести  клятву.  Великодушная,
почтенная женщина! Обо всем этом, конечно, Национальное собрание должно быть
уведомлено в красноречивых словах. Целых три недели непрерывных клятв! Видел
ли  когда-нибудь солнце  этот клянущийся народ? Не были ли  все  они укушены
тарантулом  клятв? Нет, но  все это люди  и французы; они полны надежды,  и,
странно сказать, они веруют, хотя бы  только в Евангелие Жан Жака. О братья,
да будет угодно небу, чтобы все совершилось так, как вы думаете и клянетесь!
Но существуют любовные клятвы,  которые, хотя  бы они были истинны, как сама
любовь,  не  могут  быть исполнены, не говоря уже о  клятвах  игроков, также
хорошо всем известных.

        "Глава седьмая. ЧУДЕСА"

     Вот  до чего  довел  "Contrat  social"справедливо  было сказано,  живут  верой;  каждое поколение,  в большей  или
меньшей степени,  имеет свою  собственную  веру и  смеется  над верой  своих
предшественников, что весьма  неразумно. Во  всяком случае следует признать,
что  вера  в  "Общественный  договор"  принадлежит  к  самым  странным;  что
последующее поколение, вероятно, будет с полным основанием  если не смеяться
над ней,  то  удивляться и  взирать на  нее с состраданием.  Увы, что  такое
представляет собой этот "Contrat"? Если бы все люди были таковы, что писаный
или скрепленный присягой  договор мог  связывать  их,  то  все  они были  бы
истинными людьми и правительства  являлись бы излишними. Дело не в том,  что
мы друг другу обещали, а в том, что равновесие наших сил может заставить нас
сделать друг для  друга; это единственное,  что в нашем  грешном мире  можно
принимать  в расчет.  Но ведь существуют еще и  взаимные  обещания народа  и
суверена, как будто целый  народ, меняющийся от поколения к поколению, можно
сказать с каждым часом, можно вообще заставить говорить или обещать  ему, да