верхушки не эмигрировал, но в грустные минуты думает, что и ему не останется
ничего  другого,  как  перейти границу.  Он мог  бы  перебраться  в Трир или
Кобленц, куда соберутся  со временем живущие в  изгнании  принцы, или  же  в
Люксембург, где слоняется без дела и изнывает  старый Брольи. Или еще: разве
ему не открыты  великие  темные  бездны  европейской  дипломатии, в  которой
только что начали смутно маячить такие люди, как Калонн и Бретей?
     Среди бесконечно запутанных планов и предположений у  Буйе только  одно
определенное намерение: попытаться оказать услугу Его Величеству, и он ждет,
прилагая все усилия к тому, чтобы сохранить свой округ лояльным, свои войска
верными,   свои  гарнизоны   обеспеченными  всем  нужным.  Он  еще   изредка
поддерживает дипломатическую переписку с своим  кузеном Лафайетом, отправляя
письма и гонцов, причем, с одной стороны, мы видим рыцарские конституционные
уверения, с другой  - военную серьезность и  краткость; редкая переписка эта
становится  все   реже  и   бессодержательнее,  гранича  уже  с  совершенной
пустотой1. Он, этот стремительный,  вспыльчивый,  проницательный,
упрямо  верный долгу человек, с  подавленной, порывистой решимостью, храбрый
до  опрометчивости,  был  более на  своем  месте,  когда,  как  лев, защищал
Виндварские острова или когда прыжками, как тигр, вырывал у англичан Невис и
Монсеррат,  чем сейчас,  в этом стесненном  положении, спутанный по  рукам и
ногам кознями дипломатов, в ожидании гражданской войны, которая, быть может,
никогда  и  не наступит. Несколько  лет назад  Буйе должен  был  командовать
французской  экспедицией  в Ост-Индию и  вернуть или  завоевать Пондишерицарства Солнца; но весь мир внезапно изменился, и Буйе вместе  с ним; судьба
распорядилась так, а не иначе.
     переходила в руки англичан. В 1793 г. англичане были выдворены из Пондишери.

        "Глава вторая. ЗАДЕРЖКА ЖАЛОВАНЬЯ И АРИСТОКРАТЫ"

     Общее состояние  дел таково, что сам Буйе не предвидит ничего хорошего.
Уже  со  времени  падения  Бастилии  и  даже  еще  ранее  состояние  дел  во
французской  армии   вообще  было  весьма   сомнительным  и  с  каждым  днем
ухудшалось. Дисциплина, которая во все  времена представляет некоторого рода
чудо и  держится верой, была расшатана без надежды  на скорое восстановление
ее. Французские гвардейцы играли в опасную игру;  как они выиграли  ее и как
теперь пользуются  ее  плодами - это всем известно.  Мы видели, что  при том
всеобщем перевороте наемные солдаты отказались сражаться. Так же поступили и
швейцарцы полка Шатовье, почти французские швейцарцы из Женевы  и кантона Во
тоже  отказались  сражаться. Появились  дезертиры,  сам  полк Руаяль-Аллеман
представлял безотрадную картину,  хотя  и оставался верным долгу. Словом, мы
видели, как  военная дисциплина  в  лице  бедного Безанваля с  его мятежным,
непокорным  лагерем  проводит два мучительных  дня на  Марсовом поле и затем
"под  покровом ночи" уходит "по левому берегу  Сены" искать приюта  в другом
месте, так как эта почва, очевидно, стала слишком горяча для нее.
     Но где же искать новой почвы, к какому  средству прибегнуть? Спасение в
"не зараженных"  еще  гарнизонах и разумной  строгости в муштровке  солдат -
таков,  несомненно, и был план. Но, увы, во всех гарнизонах и  крепостях, от
Парижа  до  отдаленнейших  деревушек,  везде уже  распространилась  мятежная
зараза;  она  вдыхается  с воздухом,  передается вместе с  прикосновением  и
общением, пока все, до самого бестолкового солдата, не заражаются ею! Люди в
мундирах разговаривают  с  людьми  в гражданском платье; люди в  мундирах не
только  читают  газеты, но и пишут в  них2. Подаются  собственные
петиции или  представления; рассылаются тайные  эмиссары, образуются  союзы;
всюду замечаются недовольство, соперничество, неуверенность в положении дел;
словом, настроение  полно угрюмой подозрительности.  Вся  французская  армия
находится в смутном, опасном брожении, не предвещающем ничего доброго.
     Значит,   среди  повсеместного  социального  расслоения  и   возмущения
общества  нам  предстоит  еще  самая глубокая  и  самая мрачная  форма  их -
солдатский  мятеж?   Если   всякое   восстание   при  всех   обстоятельствах
представляет  картину  безнадежного  опустошения,  то  во  сколько  раз  оно
становится ужаснее, когда  принимает характер военного мятежа! В этом случае
орудие  дисциплины  и порядка, которым держится в  повиновении и управляется
все   остальное,    становится   само   несоизмеримо   страшнейшим   орудием
необузданности, подобно  тому как огонь, наш незаменимый слуга на все  руки,
действует опустошительно, когда сам становится властелином  и превращается в
пожар. Мы назвали дисциплину некоторого рода чудом: и в самом деле, разве не
чудо, что  один человек распоряжается сотнями тысяч?  Каждый в  отдельности,
лично,  может  быть, не любит и не боится  его и все  же должен повиноваться
ему, идти туда или сюда, маршировать или останавливаться, убивать других или
давать убивать себя, как будто  это  веление самой  судьбы,  как будто слово
команды представляет в буквальном смысле магическое слово?
     Но  что,  если  это магическое  слово  вдруг будет  забыто и  чары  его
нарушатся? Легионы усердных  исполнительных существ восстают против вас, как
грозные  враги; свободная, блистающая порядком арена  превращается  в адское
поле сражения, и несчастного чародея разрывают на куски. Военная чернь та же
чернь -  только  с  ружьями в руках, - над головами  которой  висит  смерть,
потому что за неповиновение она наказывается смертью, а ведь она ослушалась.
И если всякая  чернь ведет себя как безумная и,  как в  безумии, действует в
бешеных припадках горячности и оцепенения, внезапно переходя от дикой ярости
к паническому страху, то, подумайте, как будет вести себя  солдатская чернь,
которая в конфликте между долгом  и наказанием кидается от раскаяния к злобе
и  в самом  пылу исступления  держит  в  руке  заряженное ружье!  Для самого
солдата возмущение представляет нечто страшное,  может быть  даже  достойное
сожаления, и, однако, оно столь опасно, что может вызывать только ненависть,
но никак не сострадание. Совершенно ненормальный класс людей эти несчастные,
наемные   убийцы!   С   откровенностью,  вызывающей   изумление  современных
моралистов, они  поклялись быть машинами, но все же остались отчасти людьми.
Пусть же  осторожная власть не напоминает им об  этом последнем факте, пусть
всегда сила,  а  главное,  несправедливость останавливаются  по  эту сторону
опасной черты! Мы часто говорим,  что солдаты возмущаются; если бы  этого не
было, то многое из существующего в этом мире лишь временно длилось бы вечно.
     Независимо от общей борьбы, которую ведут против своей  судьбы все сыны
Адама  на  земле, невзгоды французских солдат  сводятся  к  следующим  двум.
Первая та, что их офицеры -  аристократы; вторая  - что они  обманывают их в
жалованье.  Две обиды или, собственно,  одна, могущая  превратиться в  целую
сотню, ибо какое множество последствий вытекает из одного первого положения,
что их  офицеры  - аристократы! Один этот факт  представляет  беспредельный,
никогда не  иссякающий  источник  всяких обид;  его можно  было  бы  назвать
исходной причиной  общей обиды, из которой  ежедневно  будут  самостоятельно
развиваться одна личная  обида  за другой. То,  что  она  время  от  времени