принимает определенную форму, может служить  даже некоторого рода утешением.
Расхищение жалованья, например.  Тут обида  воплотилась, стала осязаемой, ее
можно обличить, выразить, хотя бы только злобными словами.
     К несчастью, великий источник обид действительно существует:  почти все
наши офицеры неизбежно аристократы, аристократизм вошел в их плоть  и кровь.
По специальному закону  никто не может  рассчитывать даже  на  скромный  чин
лейтенанта  милиции,   пока  не   представит,  к  удовольствию  короля-льва,
удостоверение в том, что он имеет за собою по крайней  мере четыре поколения
дворянства. Требуется, значит, не просто дворянство, а родовое, от праотцев.
Эта  последняя поправка внесена в закон в сравнительно недавнее  время одним
из  военных министров,  заваленных  просьбами3 о  производстве  в
офицеры.  Она, правда, облегчила жизнь  военного министра,  но увеличила  во
Франции  зияющую  пропасть между дворянством и простонародьем и, кроме того,
между  новым и  старым дворянством, как  будто уже  и при старом и  новом, а
затем при  старом,  старшем и старейшем  дворянстве мало было противоречий и
несогласий,  которые теперь с треском сталкиваются друг с другом и  вместе с
другими  противоположностями затягиваются  в бездну одним общим водоворотом.
Это  падение  в  бездну,  из  которой  нет  возврата,  уже  совершилось  или
совершается  среди хаотического  беспорядка,  только войска еще не  охвачены
водоворотом; но, спрашивается,  можно ли  надеяться,  что они  удержатся  на
поверхности? Очевидно, нет.
     Правда,  в период  внешнего  мира,  когда сражений нет,  а  есть только
муштра,  вопрос  о  чинопроизводстве  кажется довольно теоретическим.  Но по
отношению  к  Правам Человека он всегда  имеет практическое значение. Солдат
присягал в верности не  только королю, но и  закону  и народу. "Нравится  ли
нашим  офицерам  революция?"  -  спрашивают  солдаты. К несчастью, нет;  они
ненавидят  ее и любят контрреволюцию.  Молодые люди в эполетах, с дворянской
кровью  в  жилах,  отравленные  дворянской  спесью,  открыто  издеваются,  с
негодованием, переходящим в презрение, над  нашими Правами Человека, как над
новоизобретенной  паутиной,  которую  надо  смести.  Старые  офицеры,  более
осторожные, молчат,  сурово сжимая губы, но можно догадаться, что происходит
в их душе. Кто знает, быть может, даже под простым словом команды скрывается
сама   контрреволюция,  замышляющая  продажу   нас  изгнанным  принцам   или
австрийскому  королю; разве  предатели-аристократы  не могут  провести  нас,
простых людей? Так  пагубно действует  эта общая причина всех обид,  вызывая
вместо доверия  и уважения  лишь ненависть и  бесконечную подозрительность и
делая невозможным и командование  и повиновение. Насколько же опаснее, когда
вторая, более  ощутимая обида  - задержка жалованья  - отчетливо  возникла в
сознании  простых  людей?  Хищения  самого  низменного  сорта  существуют  и
существовали давно;  но если недавно провозглашенные Права Человека и всякие
прочие  права  не  паутина, то  подобных  злоупотреблений  не  должно  более
существовать!
     Французская  военная  система,  по-видимому, умирает  печальной смертью
самоубийцы.  Более  того, в этом деле гражданин естественно выступает против
гражданина.  Солдаты находят слушателей и беспредельное сочувствие множества
патриотов из низших  классов. Высшие же классы  относятся таким же образом к
офицерам.  Офицер по-прежнему наряжается и душится,  собираясь  на невеселые
вечеринки,  которые  устраиваются  иногда  еще  не  успевшими   эмигрировать
дворянами.  Там  офицер  высказывает свои  горести, которые  в то же время и
горести  Его Величества и самой  природы, но, кстати, выражает и  вызывающее
неповиновение, и твердую  решимость  не  сдаваться. Граждане,  а  еще  более
гражданки понимают, что  дурно  и что хорошо; не одна только военная система
покончит самоубийством, с ней погибнет и многое другое. Как мы уже говорили,
возможен более  глубокий переворот, чем те, которым  мы  были свидетелями, -
переворот, при  котором глубочайший,  чадящий сернистый слой, на котором все
покоится и растет, очутится наверху.
     Но  как  подействует  все это на грубое  сердце солдата при его военном
педантизме, его неопытности во  всем лежащем  вне плац-парада, при его почти
детском  неведении  в  соединении   с  озлобленностью  мужчины  и  пылкостью
француза!  Уже  давно  тайные  собрания  в  столовых и  караульных,  угрюмые
взгляды,  тысячи  мелких  столкновений  между  командующими  и  подчиненными
наполняют  всюду  скучный   день   солдата.  Спросите  капитана  Даммартена,
заслуживающего доверия,  остроумного кавалерийского  офицера и  писателя; он
приверженец  царства свободы, правда, с  некоторыми  ограничениями, однако и
его  сердце  глубоко  оскорблено  виденным на  жарком юго-западе  и в других
местах:  он  видел восстания,  гражданскую войну при  дневном  свете  и огне
факелов,  видел  анархию,   которая   ненавистнее   самой  смерти.   Однажды
непокорные,  пьяные солдаты встретили капитана Даммартена и другого  офицера
на  валу, где  не  было боковой тропинки  или обхода; они, правда, тотчас же
отдали  честь, "потому что  мы  спокойно смотрели на них", но сделали это  с
угрюмым, почти вызывающим видом. В другой раз, поутру, "они собрали все свои
кожаные куртки", надоевшие  им, и лишние вещи и  сложили их  в кучу  у двери
командира,  над  чем  "мы смеялись, как осел, жующий  колючки". Однажды  они
связали, среди общей шумной ругани, две веревки от фуража с явным намерением
повесить  квартирмейстера.  Взирая на все эти  события  сквозь дымку любовно
скорбного   воспоминания,   наш   достойный   капитан   описал   их  плавным
стилем4.  Солдаты ворчат,  проявляя смутное недовольство, офицеры
слагают с себя обязанности и с досады эмигрируют.
     Или спросим  еще одного занимающегося литературой офицера, не капитана,
а  лишь младшего лейтенанта артиллерийского  полка Ла-Фер, молодого человека
двадцати одного года, мнение которого не лишено интереса: имя его - Наполеон
Бонапарт. Он был произведен  в  этот  чин пять лет назад  в Бриенской школе,
"так как Лаплас признал его способным к математике". Он стоит в это время  в
Оксоне, на западе;  квартира его не роскошна; он живет "в доме цирюльника, к
жене  которого  относится не совсем  с  должной степенью уважения",  или  же
помещается  в мансарде с  голыми  стенами, единственную  обстановку  которой
составляют  "простая  кровать  без полога,  два  стула  и  стол перед окном,
заваленный  книгами и  бумагами;  брат  его Луи спит в соседней  комнате  на
грубом матрасе". Однако младший лейтенант занят довольно значительным делом:
он пишет сдою первую книгу или памфлет - страстное,  красноречивое "Письмо к
Маттео  Буттафуоко",  нашему   корсиканскому   депутату,   не  патриоту,   а
аристократу, не заслуживающему быть депутатом.  Издатель его -Жоли из  Доля.
Автор сам заменяет корректора; "каждое утро, в  четыре часа, он отправляется
пешком из Оксона в Доль; затем, просмотрев корректуру,  он  делит с Жоли его
весьма  скромный  завтрак  и  немедленно  после  того  возвращается  в  свой
гарнизон, куда прибывает около полудня, совершив в  течение  утра прогулку в
двадцать миль".
     Наш  младший  лейтенант  может  заметить,  что  в  гостиных, на улицах,
дорогах,  в гостиницах -  всюду умы  людей  готовы вспыхнуть ярким пламенем.
Патриот,  входя  в  гостиную  или  находясь  среди  группы  офицеров,  имеет