до сих пор щадил. Но ей пришло в голову изъять из жизни моего  исконного
противника. А он мне нужен, и мне пришлось вступиться".
   Он научился быть  циничным  в  качестве  дельца,  но  не  в  качестве
влюбленного. Проходили недели, месяцы в проектах объяснений, в мечтах  о
том, как бы легко и бездумно сложить все к  ее  ногам.  Но  так  как  на
сердце  становилось  все  тяжелее,  то  о  легкости  мечтать  уже   было
немыслимо. От Алисы ничего, ни звука о том, что он может снова прийти  к
ней. Перед  ним  уже  вставала  угроза  обычного  конца:  отчужденности,
забвения... Как будто это возможно! Посреди деловой суеты в нем назревал
протест против бессмысленной утраты. Ведь  внутренняя  связь  существует
так давно! А все пережитые испытания неотъемлемы от него, он рос на них!
   В такие дни он становился суровее по отношению к деловым противникам,
которые больше боялись его и менее легко от него  отказывались,  чем  та
женщина. Как ни грустно, но это его утешало. Вникая  в  этих  людей,  он
даже слишком успешно отвлекался от того так до конца и  не  разгаданного
создания, которое в это самое время ускользало  от  него.  Издалека  она
казалась ему еще большей загадкой, чем-то вроде судьбы,  распоряжающейся
нами. Чтобы уподобиться деловым  противникам,  нужна  была  только  сила
воли. Может быть, помогало и то, что она за ним  не  наблюдала.  Деловые
противники, как и деловые друзья, видимо,  научились  считаться  с  ним.
Куда девалось ироническое почтение к интеллигенту и к его подозрительным
претензиям!  Терра  перестал  говорить  загадками  и  нарочито   вносить
путаницу. Ему почти можно было верить. Упорно, грубо и  невозмутимо  шел
он напролом, когда дело касалось барышей, и был вполне на месте  в  этой
среде.
   Начался новый год.  Как-то  майским  утром  он  в  Тиргартене  увидел
всадницу. Не было еще шести часов, только что пошли трамваи,  на  улицах
одни рабочие, - а бодрой рысью по аллее уже проскакала дама.  От  испуга
он остановился, сердце забилось ожиданием. Да, вот она возвращается. Она
остановилась подле него и сказала:
   - И вы так рано?  Почему  не  верхом?  Разве  вы  все  время  были  в
Берлине?
   - По порядку, многоуважаемая графиня. - И сам удивился, откуда взялся
прежний  тон,  прежняя  живая  манера  разговора,  не   подобающая   его
теперешнему положению. - Я живу совсем в особом мире... А вы были  летом
в Нордернее ? - в свою очередь спросил он. - Зимой в Италии?
   - У меня меньше времени, чем вы  полагаете,  -  сказала  она  деловым
тоном. - А уж вы-то целый год не могли уйти из своего особого мира. Даже
моцион разрешаете себе только в пять утра.
   - День и ночь в автомобиле,  -  так  же  сухо  ответил  он.  Затем  с
гримасой: - Никто лучше вас не знает, многоуважаемая графиня,  что  были
времена, когда я катался только на карусели.
   - Прощайте! - бросила она в пространство, кивнула и поскакала дальше.
Полуобернувшись, прибавила: - Отец спрашивает, отчего вы не приходите.
   Он поспешил вслед, чтобы увидеть, как она  спрыгнет  с  лошади  перед
калиткой в стене  подле  Бранденбургских  ворот.  Через  ту  калитку  он
когда-то, давным-давно, прокрадывался к этой  женщине,  будто  к  тайной
возлюбленной. Так могли думать  все,  так  мог  думать  и  он  сам.  Все
миновало; он повернул назад, его нога ступала по увядшей листве, меж тем
как  вверху  уже  распускалась  новая.  И  он  вспомнил,  что  всегда  в
решительные минуты их встреч к его  и  к  ее  ногам  приставала  увядшая
листва.
   Он  спешил;  его  заново  выстроенная  контора  помещалась  в  новой,
западной части Берлина. Кончено! После этой  встречи  дом  рейхсканцлера
его больше не увидит, теперь уж никогда. Как? Они встретились, сердца их
были полны упреков, стыда и мщения, - но ни слова об этом, и  сразу  тот
же тон, как в былые дни. Ужасно! Как их души  за  это  время  развратили
друг друга, если притворство казалось столь естественным!
   Он прибавил шагу... А ведь он чуть было  не  поверил,  что  оба  они,
наконец,  станут  смелее  и  искреннее.  Только  история  с   Мангольфом
остановила их на путях, которые, возможно,  вели  к  высшим  свершениям.
После своего замужества она так часто принимала его  одного  у  себя  за
чайным столом исключительно из стремления к независимости. Он  приходил,
потому что его восхищала ее смелость. Она открыто отстаивала перед мужем
свое право встречаться с тем, кого  он  ненавидел,  к  чему  бы  это  Не
привело!
   "Но к чему  это  может  привести,  -  только  теперь  понял  человек,
бегавший по Тиргартену, - если женщина, снедаемая честолюбием, поступает
наперекор нелюбимому мужу. Развод исключен, пока интересы их сходятся".
   - А я? Я?.. - вслух произнес Терра. - Я  ее  не  разлучил  с  ним.  Я
крепче привязал их друг к другу. Конечно, она после того особенно  рьяно
защищала интересы мужа: ведь ей надо было  убедить  его,  что  я  не  ее
любовник. - Про себя: "Она его убедила, и он ей верит".
   Это унижало влюбленного.  Он  только  теперь  понял:  со  времени  ее
замужества все вело к  его  унижению.  Ее  страсть,  возбужденная  и  не
удовлетворенная браком, требовала от него дешевой компенсации. При  этой
мысли он взял такси, чтобы поскорей убраться отсюда.
   Тем не менее почти одновременно с ним явился лакей с цветами. Если бы
Терра и не узнал ливреи, он и так понял бы, из какого сада  были  цветы.
Какая уверенность в том, что  ее  роль  благодарнее!  Она  прощала,  она
разрешала. Ему давали право вернуться для новых испытаний. Желал  ли  он
этого? Был ли он настолько безумен?
   Он решил изменить маршрут обычной утренней прогулки, но прошел  день,
и она снова очутилась перед ним. На сей раз позади ехал грум  -  деталь,
достойная внимания. Она не остановилась, а пустила лошадь шагом:  хорошо
вымуштрованный лакей отстал еще немного.
   - Вы не пришли. Несмотря на это, я  настолько  любезна,  что  сообщаю
вам: папа будет князем. Об этом еще  никто  не  знает,  -  сказала  она,
обращаясь к Терра, которому пришлось идти с ней рядом.  Кивок,  и  рысью
прочь. Терра стоял, погружаясь ногами в рыхлую землю.
   Нельзя  было  не   известить   Кнака;   положение   Терра   в   фирме
поддерживалось его тайными связями еще более, чем явными. В ответ на это
в телефоне голос из Кнакштадта:
   - Превосходно, мы будем первыми у цели. Завтра я явлюсь сам. А вы  не
теряйте ни минуты!


   Терра, впрочем, потерял целое утро, ему казалось -  из  протеста.  Но
только когда он отправился туда в два часа, ему стало ясно,  что  медлил