опять-таки своего отца, на которого все всегда нападают  с  тылу.  Он  в
конце концов прав: в автократическом государстве нельзя  никого  любить,
кроме самого себя".
   Эта мысль несколько подбодрила его. "Как же тяжко моему другу  Вольфу
сознавать, что он прикован к дураку Толлебену! О, для предательства и  у
того ума хватит, ибо единственное, на что наш доверчивый народ  там,  за
оградой, может еще рассчитывать,  -  это  на  глупость,  царящую  здесь.
Политика  идет  путями  вероломства,  личных   интересов   и   глупости,
беспредельной  глупости,  -  к  целям,  которые  были   неведомы   самим
зачинщикам и часто оказываются выше их". Вдруг он очутился перед Алисой.
   Оба  они  одновременно  обогнули  увитую  зеленью  виллу,   именуемую
министерством иностранных дел.
   - Я иду оттуда, - сказала Алиса Ланна. - Если бы вы послушали Губица!
Пифия была по сравнению с ним младенцем. - Тут вдруг она вспомнила,  что
он заставил ее дожидаться, и по-детски надула губы:  -  Старались  вы  в
угоду мне повлиять на папу?
   - В угоду вам, - сказал он, и сердце его забилось, как  прежде.  -  Я
свято верю, что из Марокко получится мировая сенсация. И  преподношу  ее
вам, глубокоуважаемая графиня, на этой подушке. -  Он  сорвал  несколько
листьев, наклонившись, собрал пучок фиалок и поднес ей цветы, уложив  их
на листья.
   - Право, можно подумать, что я выстроила эту беседку  специально  для
вас. Если бы ее не было, мой муж сейчас бы вас увидел.  Его  место  там,
наверху, подле окна.
   Он быстро отодвинулся вглубь. Она засмеялась;  легким  прикосновением
руки она увлекла его еще дальше. Как легка ее рука, как  невесомы  шаги!
Куда девалась  женщина,  которая  недавно  в  библиотеке  была  до  того
изуродована честолюбием и раскаянием, что он предпочел бы приписать  эту
перемену беременности. И вот она снова здесь, непреходящая  любовь  всей
его жизни!
   Они повернулись друг к другу; о эти умные глаза  бесстрашной  юности,
ваш насмешливый блеск растворяется в нежности.
   - Вы располнели, мой бедный друг. - В смехе ее чувствовалась женщина,
которая знает, что она любима.
   - Мои глаза всегда были прикованы к вам, и я жадно  впитывал  сладкий
яд любви... - сказал он пылко. - Слышите, я говорю, словно из "Тысячи  и
одной ночи". Ведь уже много больше ночей я томлюсь страстной тоской.
   - Не преувеличивайте, мой милый: мы скоро станем пожилыми людьми.
   В ответ на это он взял ее руку и, целуя, так долго глядел ей в глаза,
что она потянулась к нему и губами. Впервые в жизни их  губы  слились  в
поцелуе.  Предварительно  они  бросили  пугливый  взгляд  на  окружающую
листву, достаточно ли она укрыла их.
   Лица их отразили легкую печаль, когда отстранились друг от друга. Как
это произошло? Неужто поцелуй имел теперь так мало цены, что  они  могли
на него отважиться? "Тогда, в семнадцать лет,  -  почувствовала  она,  -
один такой поцелуй, и вся моя жизнь пошла бы по-иному". Он думал:  "Если
бы с ней я когда-нибудь познал  такой  же  непреодолимо-властный  Порыв,
который меня, желторотого юнца, бросил в объятия женщины с той  стороны!
Почему этого не было по отношению к ней?"
   - Ты помнишь? - начал он... И воскресли воспоминания. Либвальде!
   - Тогда ты хотел меня похитить. Ты хотел меня убить! - сказала она. И
с болью: - Мы оба были жестоки. Мы бежали друг от друга из  ненависти  к
нашей прекрасной любви. - Поднимая к нему глаза: - Но, правда, мы все же
были счастливы?
   - И как счастливы! - Он поднял руку, словно хотел раскрыть объятия. -
Небо в Либвальде было такое голубое, такого я больше не видел.
   - Что ты говоришь? Оно было свинцово-серое. - Беря его  руку:  -  Вот
так мы пробирались по увядшей листве.
   - Какой это был день?
   - Последний в году. Когда ты уходил, начинался снег.
   - Я вижу только цветочный дождь.
   - Ты прав, милый. То были цветы, - ответила она, помолчав.
   Опустив головы, они пошли по крытой аллее  до  самого  конца.  Кругом
светило солнце.
   - Но теперь-то ведь настоящая весна? - сказали оба. С этим  печальным
вопросом они вышли из аллеи. Два шага - и они отпрянули  назад:  у  окна
наверху Толлебен...
   Он не видел их, не видел в эту минуту, ко по его лицу было ясно,  что
он знал об их присутствии здесь и искал их. Терра  почувствовал  прежнюю
ненависть, ту врожденную первобытную  ненависть,  которая  насильственно
была принесена в жертву условностям и теперь вспыхнула  с  новой  силой.
Алиса думала: "Он мне все еще не доверяет. Неужели я никогда  с  ним  не
справлюсь?" Но оба вспомнили, что у него, к счастью, связаны  руки.  Его
связывал договор  с  Мангольфом.  Мангольф  был  клеветником,  нарушение
супружеской верности оказалось ложью. Если Толлебен это опровергнет, то,
ввиду всего предшествующего, он сломит  себе  шею.  Он  обезоружен.  "Мы
могли бы делать безнаказанно все,  что  нам  вздумается",  -  эту  мысль
каждый из них прочел на лице другого.
   "И все же нельзя пойти на это, -  чувствовала  Алиса.  -  В  сущности
неизвестно, почему... И нужно слушать от того, кто стоит  там,  наверху,
что он  хочет  стать  отцом.  В  довершение  всего  я  ему  отказываю  в
наследнике! Неужели мой долг быть еще несчастнее?"
   Она глубоко вздохнула.
   Почему она вздыхает? С Толлебеном не легко жить. И вдруг:
   - Правда, что у  него  есть  ребенок?  -  Совсем  другой  тон,  брови
нахмурены. - У вас нет никакого основания держать меня  в  неведении.  У
него сын?
   - Дочь, - ответил Терра.
   - Значит, тоже не наследник. - Она рассмеялась. Затем тихо и  строго:
- Как это возможно, что у вас сын от той же женщины? -  После  чего  она
снова прошла в глубь зеленой галереи. Он стоял  как  громом  пораженный.
Она знает! Конечно, знает давно. Но знает не все. Он пошел вслед за ней.
   - Вы ошибаетесь, глубокоуважаемая графиня. -  Мнимая  дочь  господина
фон Толлебена отнюдь не его дочь.
   - Как? Княгиня Лили... - Она поправилась: -  Так  называемая  княгиня
Лили обманывает его?
   - Это ее призвание на земле, - сказал Терра.
   - Вас это все-таки не оправдывает. От кого же дочь у  так  называемой
княгини?
   Ее тону нельзя было противиться. "Понятно, что  вы  вертите  супругом