от себя, как и зять тайного советника фон Кнака. Серьезная распря  между
этими  двумя  могущественными  факторами   власти,   Кнаком   и   Ланна,
неприемлема для нашей политики.
   - Она не то еще приемлет, - вставила Алиса.
   Он снова принялся убеждать ее с еще большим жаром.
   - Трус! - сказала Алиса.
   Выразив сожаление, он с достоинством удалился. Она побежала обратно в
красную гостиную, побежала, чтобы застать там Толлебена. Да, он топтался
по комнате.
   - Почему я этого молодчика не  убил  на  месте?  Если  и  ты  мне  не
объяснишь - почему, я лопну от злости! - Он весь побагровел.
   - Я скажу одно: он обезумел от страха. Он умрет от страха раньше, чем
ты прицелишься в него.
   - Ну, на это не было похоже, - с удивлением припомнил Толлебен.
   - Как подумаю, что он замышлял, я не помню себя от счастья!
   Язык не поспевал за сердцем. Это было воздаяние  за  страх  последних
часов. Устранена опасность, нависшая не только над ее головой, но и  над
головой того, кто даже ничего не узнает.  Какой  урок!  А  тот  все  еще
мечтал, что они будут принадлежать  друг  другу.  "Никогда,  никогда,  и
все-таки мы не перестанем любить друг  друга".  При  этой  мысли  к  ней
вернулись строгость и решимость. Обернувшись к Толлебену:
   - Я хочу что-то  сказать,  для  чего  действительно  нужен  особенный
случай, иначе этого и не скажешь. Я всегда буду тебе верна.
   Он ничего не ответил. Есть признания, которые принимаются молча,  ибо
слова преходящи. Слова хороши для труса.  Правда,  у  нее  сейчас  такое
лицо, сознавал Толлебен, какого обычно у женщин не бывает, честное лицо.
   - У меня неотложные дела, - сказал он и ушел искать секундантов.
   Мангольф не мог опомниться от изумления: рано  утром,  когда  супруги
еще были в постели, явились два офицера. Он  объяснил  жене,  что  дело,
верно, идет о  каких-нибудь  формальностях,  -  дуэль  была  и  остается
невозможной, Алиса, несомненно, вмешается. Для улаживания конфликта  ему
тоже понадобятся секунданты, и он немедленно вызвал к телефону  генерала
фон Гекерота, который  охотно  дал  согласие.  К  офицерам  он  вышел  в
элегантной пижаме.
   Учтивый разговор, настолько заученный и трафаретный, что вряд  ли  он
мог быть серьезным. Иначе как-нибудь почувствовалось бы, что дело идет о
человеческой жизни. Офицеры откланялись, сцена прошла как по маслу.
   За завтраком он был занят газетами и письмами и только попросил Беллу
дать ему знать в министерство, когда Гекерот сообщит, что  недоразумение
улажено. После чего он сел в автомобиль и уехал.
   Серьезный день. Надо подготовить ответ на  запрос  социал-демократов.
Ланна любил в таких случаях блеснуть. Только взглянув мимоходом на часы,
Мангольф вспомнил о Гекероте. Ответ уже должен быть  получен.  Очевидно,
еще нет. Но теперь он понял, что только этого и ждет. Еще немного погодя
он позвонил домой: ничего;  Гекероту:  нет  дома.  Что  же,  собственно,
происходит?   Неужто   вмешалось   что-либо   непредвиденное?   Мангольф
успокаивал подступавшую тревогу самыми простыми объяснениями. Секунданты
Толлебена, конечно, займут  примирительную  позицию,  Мангольф  попросил
своих держаться выжидательно. Ведь кому  по-настоящему  грозит  скандал?
Кто обманутый муж и с кем тогда будет покончено?
   Но это слово раскрыло истину. Нет! С  Толлебеном  и  тогда  не  будет
покончено. Покончено будет с тем, кого убьют. Ужасная  истина!  И  вдруг
Мангольф предался отчаянию, схватившись за голову руками. Его  убьют,  и
все забудется - и толлебенский позор,  и  смерть  Мангольфа,  и  вся  их
вражда. Разве Кнак будет враждовать с Ланна из-за  убитого  зятя?  Зять,
представитель компании в лоне правительства, убит, на  его  посту  новый
человек, а дальше что? Первым  позабудет  Кнак,  потом  Белла.  В  конце
концов и Толлебен будет с благожелательством вспоминать  об  устраненном
сопернике. Он может себе это позволить, глупец.  Глуп  единственно  тот,
кто умирает.
   Боже  мой,  какой  нелепый  промах!  Его  дело,  все  его,  созданное
собственными руками, напряженное, строгое и осмысленное существование  -
под бездушным дулом пистолета! "Трагически глупая игра без  выигрыша,  а
ставка - мое я!"
   - Я! Я! - громко повторил он, остановившись посреди кабинета,  ударяя
себя в грудь. Тут Мангольф опомнился.
   Он заметил,  что  уже  в  течение  целого  часа  терзается  ужасающим
страхом. Надо положить этому конец! К телефону. "Господин генерал?"  Да,
сам Гекерот, его тяжелое дыхание.
   - Только что вернулся домой.  Хорошенький  сюрприз  нам  преподнесли.
Конечно,  позор  падет  на  всю  армию,  не  следовало  иметь   дело   с
интернациональным сбродом.
   Говорит, словно пьяный. К Мангольфу вернулось все его хладнокровие.
   - О чем вы говорите?
   - Ах, вы ничего не знаете! В самом деле ничего  не  знаете?  Конечно,
откуда же вам  знать?  Ваша  дуэль  не  может  состояться  из-за  смерти
секунданта.
   - Что такое? Какой секундант? - выкрикнул он так резко,  что  Гекерот
испугался.
   - Простите, ради бога, дорогой  Мангольф,  мне  следовало  немедленно
позвонить, но  если  бы  вы  знали,  в  каком  я  состоянии!  Однако  не
беспокойтесь, дуэль состоится непременно,  только  с  опозданием;  чести
вашей ничто не  угрожает,  не  беспокойтесь!  Но  послушайте!  Все  было
отлично слажено, троекратный обмен выстрелами. Идея  графа  Финкенбурга,
он на этом настаивал, в интересах вашего  противника.  Я,  конечно,  вел
себя сдержанно,  согласно  вашим  указаниям,  и  требовал  -  до  потери
боеспособности.   Однако   не   преуспел,   сожалею,   следовательно   -
троекратный. Вы слушаете?
   - Слушаю.
   - Конечно, мне следовало к вам заехать. Я так и  собирался.  Но  граф
Финкенбург пристал, чтобы я отправился с  ним  в  манеж  посмотреть  его
кобылу. И там это случилось.
   - Граф Финкенбург упал с лошади?
   - Нет, его застрелили.
   - Его? - спросил Мангольф. - А не меня? - Он не знал, что говорит, но
генерал, не слушая, кричал в трубку:
   - Выстрел в спину! Сзади! Трусливый и предательский. Позор  падет  на
всю армию, помяните  мое  слово!  Подозревают  денщика  Финкенбурга,  но
доказательств нет. Я лично обрабатывал его два  часа.  Солдаты  держатся
сплоченно, как стена. Правда, покойный был живодер. Воображаю,  что  нам