Дидерих же поспешил удалиться  другой  дорогой:  ему  казалось,  что  он
очнулся от дурного, хотя большей  своей  частью  и  непонятного  сна,  в
котором - и это совершенно ясно - потрясались устои. И хотя все, что  он
услышал, было отмечено печатью несбыточности, ему казалось, что  никогда
еще столь знакомая ему крамола не потрясала  эти  устои  так  глубоко  и
сильно. Дни одного были  сочтены,  у  другого  тоже  не  было  особенных
перспектив, но Дидерих чувствовал, что лучше бы  они  подняли  в  стране
здоровую бучу, чем шептаться здесь, в темноте, об  одних  лишь  духовных
ценностях и о будущем.


   В реальной действительности, разумеется,  были  куда  более  ощутимые
дела.  Вместе   с   автором   памятника   Дидерих   набросал   программу
художественного оформления празднества в честь открытия  монумента.  При
этом  скульптор  оказался  гораздо  предупредительнее,  чем  можно  было
ожидать. И вообще он пока обнаруживал лишь то  лучшее,  что  свойственно
людям его профессии, - талант и возвышенный образ мыслей, а в  остальном
отличался корректностью и деловитостью. Этот молодой человек,  племянник
бургомистра Шеффельвейса, являл собою пример того, что, вопреки изжившим
себя предрассудкам, порядочность  можно  встретить  повсюду  и  что  нет
никаких оснований отчаиваться, если молодой человек по лености не желает
обучаться хлебной профессии и становится художником. Когда он  в  первый
раз вернулся из Берлина в Нетциг, на нем еще  была  бархатная  куртка  и
семье он причинял одни неприятности, но во второй  свой  приезд  он  уже
носил цилиндр, а некоторое время спустя на него обратил внимание монарх,
и ему  дозволено  было  изваять  для  Аллеи  Победы    очень
удавшийся скульптурный портрет маркграфа Оттона Могучего   и
такие же  портреты  двух  виднейших  современников  маркграфа  -  монаха
Тассило, знаменитого тем, что он мог выпить в день сто  литров  пива,  и
рыцаря Клиценцица, который учил берлинцев  работать  до  седьмого  пота,
хотя они его позднее  и  повесили.  На  заслуги  рыцаря  Клиценцица  его
величество соизволил обратить особое внимание обер-бургомистра, а это, в
свою очередь, благоприятно отразилось на  карьере  молодого  скульптора.
Ясно, что молодому человеку,  на  которого  пал  луч  монаршей  милости,
выказывали беспредельное радушие; Дидерих предоставил в его распоряжение
весь свой дом, взял  для  него  напрокат  верховую  лошадь,  необходимую
художнику, чтобы дать волю  играющим  молодым  силам.  А  какие  надежды
засияли, когда именитый гость назвал многообещающими  первые,  сделанные
еще неуверенной рукой  рисунки  маленького  Хорста!  Дидерих,  не  долго
думая, решил, что Хорст посвятит жизнь искусству  -  этой  столь  модной
карьере.
   Вулков, ничего не смысливший  в  искусстве  и  не  сумевший  стать  с
фаворитом его величества на  дружескую  ногу,  получил  от  комитета  по
сооружению памятника две тысячи марок в виде почетного дара, на  который
имел право, как почетный  председатель,  но  выступить  с  торжественной
речью на открытии комитет поручил фактическому  председателю,  духовному
творцу памятника и основоположнику националистического движения, детищем
которого  памятник  и  является,   -   господину   городскому   гласному
генеральному директору доктору Геслингу. Браво! Дидерих, растроганный  и
ликующий,  видел  себя   у   подножия   новых   вершин.   Ждали   самого
обер-президента. Дидериху предстояло держать речь в высоком  присутствии
его сиятельства, - какие  возможности  перед  ним  открывались!  Вулков,
правда, пытался ставить ему палки в колеса: раздраженный  тем,  что  его
оттерли, он отказался допустить Густу на трибуну "официальных"  дам.  По
этому  поводу  у  Дидериха  произошла  с  ним  горячая  стычка,  но  без
положительного результата. Пыхтя, как паровоз, Дидерих вернулся домой  к
Густе.
   - Не вышло. Затвердил, что ты, дескать, не "официальная". Но  мы  еще
посмотрим, кто официальнее, ты или он. Он еще  просить  тебя  будет!  Я,
слава богу, больше в нем не нуждаюсь, уж скорее он во мне.
   И верно: когда вышел очередной номер "Недели", как  вы  думаете,  что
было в нем, кроме обычных фотографий кайзера? Два снимка: на одном автор
памятника кайзеру Вильгельму в Нетциге, запечатленный в момент, когда он
в последний раз прикасается  резцом  к  своему  творению;  на  другом  -
председатель комитета и его супруга, Дидерих с  Густой.  И  ни  слова  о
Вулкове. Это было всеми замечено и истолковано как признак того, что его
положение пошатнулось. Он,  видно,  и  сам  это  почувствовал,  так  как
предпринял шаги, чтобы тоже попасть в "Неделю". Он побывал  у  Дидериха,
но Дидерих велел сказать, что его нет дома. Скульптор тоже под  каким-то
предлогом  не  вышел  к  посетителю.  Тогда  Вулков,   как   Дидерих   и
предсказывал, в самом деле подошел на улице к Густе. История с местом на
трибуне для официальных дам, мол, недоразумение...
   - Стоял на задних лапках, как наша Менне, - рассказывала Густа.
   - Поздно спохватился! -  решительно  сказал  Дидерих  и  не  побоялся
растрезвонить о случае с Густой по всему городу.
   - Стоит ли церемониться, - сказал он  Вольфгангу  Буку,  -  если  это
конченый человек? Полковник фон Гафке и тот уже махнул на него рукой.  -
И смело прибавил: - Теперь он увидел, что на нем свет клином не сошелся.
На  свою  беду,  он  не  сумел  вовремя  приноровиться  к   современному
требованию - широкой гласности, - которое накладывает свой отпечаток  на
нынешний курс.
   - Абсолютизм, ищущий популярности в народе, - сформулировал Бук.
   Теперь, когда положение Вулкова пошатнулось, Дидерих с  каждым  часом
находил все более наглой ту сделку с земельным участком, в  которой  его
так бессовестно облапошили. Его негодование приняло такие  размеры,  что
приезд в Нетциг депутата парламента Фишера, как раз в эти дни  решившего
посетить свой родной город, явился для Дидериха поистине  благодетельной
разрядкой.  Парламентаризм  и   депутатская   неприкосновенность   имеют
все-таки свои хорошие стороны. Ибо Наполеон Фишер немедленно выступил  в
рейхстаге с разоблачениями. Он разоблачил, ничем не  рискуя,  спекуляции
регирунгспрезидента  фон  Вулкова  в  Нетциге,  рассказал  об   огромных
барышах, нажитых им на участке под памятник кайзеру Вильгельму  Первому,
который, по словам Фишера, фон Вулков вымогательским образом получил  от
города, упомянул о почетном даре - что-то около пяти тысяч марок, назвав
его "взяткой". Судя по газете,  среди  представителей  народа  поднялась
буря негодования. Правда, причиной тому был не столько  Вулков,  сколько
сам разоблачитель. Депутаты с пеной  у  рта  требовали  доказательств  и
свидетелей; у Дидериха душа в пятки ушла: а вдруг в следующей же строчке
выплывет его имя? К счастью, этого не случилось. Наполеон Фишер  остался