надлежит оказывать почет ей, а такса Менне обязана повиноваться всем. Во
время трапезы собаке и детям полагалось сидеть молча; Густа должна  была
по складкам на лбу супруга распознавать, желает  ли  он,  чтобы  его  не
беспокоили, или же надо болтовней отвлечь его от забот. Некоторые  блюда
подавались только главе семьи, в хорошие дни  он  бросал  лакомый  кусок
через стол и от души хохотал, гадая, кто его перехватит - Гретхен, Густа
или Менне. Послеобеденный сон  Дидериха  нередко  отягчался  несварением
желудка;  долг  Густы  повелевал  ей  класть  супругу  на  живот  теплые
компрессы.  Дидерих,  охая  и  изнывая  от  страха,  грозился  составить
завещание и назначить опекуна. Густа ни гроша не получит на руки.
   - Я трудился для своих сыновей, а не для того, чтобы ты  развлекалась
после моей смерти.
   Густа напоминала, что фундаментом, на котором все выросло,  послужило
ее собственное состояние, но  лучше  бы  она  не  заикалась  об  этом...
Разумеется, когда Густа схватывала насморк, нечего было  и  думать,  что
Дидерих, в свою очередь, будет ухаживать за  ней.  В  таких  случаях  ей
рекомендовалось держаться подальше,  ибо  Дидерих  решительно  не  желал
допускать в свой организм никаких бацилл. Приходя на фабрику, он  всегда
сосал дезинфицирующие таблетки. А однажды ночью Дидерих расшумелся из-за
того, что кухарка захворала инфлюэнцей и температура у нее подскочила до
сорока.
   - Пусть сейчас  же  убирается  со  всей  этой  гадостью!  -  приказал
Дидерих. И после того, как кухарка ушла, он еще долго носился  по  дому,
опрыскивая все кругом смертоносными для бацилл жидкостями.
   Вечерами, когда супруги читали "Локаль-анцейгер", Дидерих не  уставал
толковать Густе, что Германии жизнь не в жизнь без владычества на морях,
и Густа очень хорошо понимала это  уже  потому,  что  она  недолюбливала
императрицу Фридрих , как известно, предавшую  нас  в  Англии
, не говоря уже о семейном скандале в замке Фридрихскрон , который Густа горячо  осуждает.  Против  Англии  нам  необходимо
выставить сильный флот: надо разбить ее наголову, ведь это злейший  враг
кайзера. Почему? В  Нетциге  это  знали  точно:  лишь  потому,  что  его
величество как-то в веселом настроении дружески шлепнул принца Уэльского
 по тому  месту,  откуда  ноги  растут.  Кроме  того,  Англия
поставляет нам известные высокие сорта  бумаги,  и  только  победоносной
войной можно решительно пресечь их ввоз. Глядя  поверх  газеты,  Дидерих
говорил Густе:
   - Разве только еще Фридриху Великому я уступлю в  своей  ненависти  к
этому народу воров и торгашей. Так называл англичан его величество, и  я
обеими руками подписываюсь под его словами.
   Он подписывался под каждым словом каждой речи  кайзера,  и  именно  в
первом, наиболее сильном варианте,  а  не  в  смягченном,  в  каком  они
печатались на следующий день . Все эти крылатые, современные,
чисто  немецкие  словечки...  Дидерих  упивался  ими,  они  были   точно
излучением его собственного "я",  память  сохраняла  их,  как  будто  он
первый их произнес. Иной раз это  действительно  было  так.  Нередко  он
перемежал их в своих выступлениях с собственными изречениями, но ни  сам
он, ни кто другой не могли бы сказать, где кончается  его  творчество  и
где начинается сказанное кайзером...
   - Прелестно!.. - восклицала Густа, читающая "Смесь".
   - Трезубцем должны владеть мы!   -  возглашал,  словно  не
слыша  ее,  Дидерих,  между  тем  как  Густа  рассказывала  о  случае  с
кайзершей, глубоко ее  растрогавшем.  В  Губертусштоке    ее
величеству угодно было одеваться просто, как одевается  любая  фрау.  На
шоссе она повстречала  почтальона,  которому  назвала  себя,  но  он  не
поверил и высмеял ее. Немного погодя он,  совершенно  уничтоженный,  пал
перед ней на колени и был одарен серебряной маркой.  Дидериха  это  тоже
восхитило. Но особенно растрогал его рассказ о том, как его величество в
сочельник вышел на улицу и раздал пятьдесят семь  марок  новой  чеканки,
чтобы бедняки Берлина весело справили  праздник,  а  прочитав,  что  его
величество стал почетным членом Мальтийского ордена , Дидерих
так взволновался, что у него  мурашки  по  спине  поползли.  Никогда  не
грезившиеся миры открывались на страницах "Локаль-анцейгер",  и  тут  же
рядом  приводились  эпизоды,  делавшие  высочайших  особ  по-человечески
понятными и близкими. Начинало казаться, что стоящие в  нише  бронзовые,
почти в человеческий рост, фигуры их величеств, улыбаясь, придвигаются к
столу, а сопровождающий  их  зекингенский  трубач  наигрывает  на  трубе
чувствительный напев.
   - Божественно, должно быть, у кайзеров, когда стирка!  -  восхищалась
Густа. - Целых сто слуг стирают!
   А Дидерих умилялся до глубины души, читая о таксах  кайзера,  которым
разрешалось  вольно  обращаться  со  шлейфами  придворных  дам.  У  него
созревала идея на ближайшем же вечере предоставить  своей  Менне  полную
свободу  действий.  Правда,  телеграмма  в   следующем   столбце   очень
встревожила его, потому что все еще было неясно, встретится ли кайзер  с
русским царем.
   - Если эта встреча не произойдет в ближайшее время,  мы  должны  быть
готовы ко всему, - сказал он внушительно. -  Мировая  история  шуток  не
любит.
   Он подолгу задерживался на грозящих катастрофах: душа  немца  сурова,
почти трагична, изрекал он.
   Но Густа уже ничем не интересовалась. Она все  чаще  зевала.  Строгий
взгляд супруга, казалось, напомнил ей  о  некоем  долге.  Она  вызывающе
прищурилась и  даже  стала  теснить  его  коленями.  Он  собирался  было
высказать  еще  какую-то  националистическую  мысль,  но   Густа   вдруг
необыкновенно строго сказала:
   - Вздор!
   Дидерих, однако,  не  только  не  одернул  ее  за  такую  выходку,  а
наоборот, взглянул на нее,  моргая,  словно  ожидал  продолжения...  Как
только он сделал попытку обхватить ее снизу, она окончательно согнала  с
себя сонливость и закатила ему здоровенную оплеуху. Ничего  не  ответив,
он встал и, громко сопя, спрятался за портьеру, а  когда  вышел  оттуда,
оказалось, что глаза его отнюдь  не  мечут  испепеляющие  взоры,  больше
того, они полны страха и  темного  желания...  Тут  последние  колебания
Густы рассеялись. Она  встала:  разнузданно  вихляя  бедрами,  она  сама
метнула молнии испепеляющих взоров и, повелительно тыча пальцем-сосиской
в пол, прошипела:
   - На колени, жалкий раб!
   И Дидерих подчинился ее  требованию!  В  неслыханном,  фантастическом
ниспровержении всех законов Густе дозволялось приказывать:
   - Преклонись перед моей божественной особой!