образом действий. Дидерих отмахивался.
   - Он обвинил меня в недостатке идеализма, не могу же я  снести  такой
упрек.
   От мужественного волнения у него дрожал голос.
   У каждого своя судьба; когда  видишь,  что  у  некоторых  путь  усеян
терниями,  тебе  особенно  радостно  сознавать,   что   перед   тобой-то
расстилается гладкая дорожка. Дидерих ясно ощутил это в тот день,  когда
Наполеон Фишер уезжал в Берлин, чтобы  отклонить  военный  законопроект.
"Глас народа" оповестил о массовой демонстрации: вокзал, как передавали,
был оцеплен полицией. Долг националиста повелевал отправиться  туда.  По
дороге Дидерих встретил Ядассона. Раскланялись церемонно, соответственно
охлаждению, наступившему в их дружбе.
   - Вам тоже захотелось взглянуть на этот тарарам? - спросил Дидерих.
   - Я решил провести отпуск в Париже. - На Ядассоне и в самом деле  был
туристский костюм.  -  Хотя  бы  уже  затем,  чтобы  не  лицезреть  всех
политических глупостей, которые здесь творятся.
   Дидерих счел  за  благо  пропустить  мимо  ушей  раздраженные  тирады
человека, которому не повезло.
   - Носятся слухи, будто вы решились на серьезный шаг.
   - Я? О чем это вы?
   - Фрейлейн Циллих, правда, уехала к тетке.
   - Хороша тетка! - Ядассон ухмыльнулся. - Вздор! И вы этому поверили?
   - Мое  дело  сторона.  -  Дидерих  изобразил  на  своем  лице  полное
понимание. - Но что значит "хороша тетка"? Куда же девалась Кетхен?
   - Сбежала, - сказал Ядассон.
   Тут Дидерих все же не мог не остановиться, он громко засопел.  Кетхен
Циллих сбежала! Как бы он  влип!..  Ядассон  продолжал  тоном  светского
человека:
   - Сбежала, представьте! В Берлин. Доверчивые родители еще  ничего  не
знают. Я на нее не в обиде, должна же когда-нибудь наступить развязка.
   - Такая или иная, - сказал Дидерих, овладев собой.
   - Лучше такая, чем иная, - уточнил Ядассон, и  Дидерих,  доверительно
понизив голос, продолжал:
   - Теперь я могу вам признаться:  я  всегда  думал,  что  надолго  эту
девушку вам не удержать.
   Но Ядассон запротестовал, его самолюбие было уязвлено:
   - Да что вы? Я сам дал ей  рекомендацию.  Вот  увидите,  она  сделает
блестящую карьеру в Берлине.
   - Не сомневаюсь. - Дидерих подмигнул. - Мне известны ее  достоинства.
Вы, конечно, считали  меня  простачком.  -  От  возражений  Ядассона  он
отмахнулся. - Да, вы считали меня простачком. А я тем  временем  всласть
поохотился в ваших владениях. Теперь я  могу  вам  признаться.  -  И  он
поведал Ядассону, который слушал его со все возрастающим  беспокойством,
о своем приключении с  Кетхен  в  "Приюте  любви"...  поведал  с  такими
подробностями, каких на самом деле и не было. С улыбкой  удовлетворенной
мести смотрел на Ядассона, который явно колебался, стоит  ли  вступаться
за свою честь. Он удовольствовался тем, что похлопал Дидериха по  плечу,
и оба сделали выводы, которые напрашивались сами собой.
   - Все,  разумеется,  только  между  нами...  Такую  девушку  было  бы
несправедливо слишком строго судить, - откуда же,  скажите  на  милость,
черпать пополнение изысканному миру веселья и радости?..  Адрес?  Только
вам. Теперь, по крайней мере, как приедешь в Берлин, сразу будешь знать,
куда податься.
   - В этом даже есть особая прелесть, - молвил Дидерих, как бы  отвечая
собственным  мыслям.  Тут  Ядассон  увидел  свой  багаж,  и  они   стали
прощаться. - Политика нас разлучила, но  на  почве  чисто  человеческого
находишь, слава богу, общий язык. Желаю хорошо повеселиться в Париже.
   - Какое там веселье... - Ядассон отвернулся, на  его  лице  мелькнуло
странное выражение, словно он собирался сыграть с кем-то коварную шутку.
Увидев беспокойство в глазах у Дидериха, он сказал удивительно  серьезно
и спокойно: - Через месяц вы сами все увидите.  Быть  может,  правильнее
было бы уже теперь подготовить общественность.
   Дидерих, помимо воли встревоженный, спросил:
   - Что вы затеваете?
   И Ядассон с улыбкой человека, решившегося на жертву, ответил:
   - Я намерен привести свой внешний  облик  в  соответствие  со  своими
националистическими убеждениями...
   Когда Дидерих расшифровал смысл этих  слов,  он  только  и  мог,  что
отвесить почтительный поклон, но Ядассона уже не было. В  отдалении,  на
перроне, еще раз - в последний раз - вспыхнули его  уши,  как  церковные
витражи в лучах заката.
   К  вокзалу  приближалась  группа  мужчин   со   знаменем.   Несколько
полицейских неторопливо сошли с лестницы и  выстроились,  преграждая  им
путь. Группа тотчас запела "Интернационал". Но все же ее  натиск  был  с
успехом  отражен  представителями  власти.  Несколько  рабочих,  правда,
прорвались и окружили своего депутата; длиннорукий Наполеон  Фишер  чуть
ли  не  по  земле  волочил  свою  вышитую  дорожную  сумку.   В   буфете
подкрепились после всех треволнений, пережитых под июльским  солнцем  во
имя идеи мятежа. Наполеон Фишер, пользуясь тем,  что  поезд  запаздывал,
попытался произнести  на  перроне  речь;  но  полицейский  запретил  это
депутату парламента. Наполеон опустил вышитую сумку на землю  и  оскалил
зубы. Дидерих знал по опыту: он собирается оказать сопротивление власти.
Но тут, к счастью,  подошел  поезд.  И  только  теперь  Дидерих  обратил
внимание на приземистого господина, который  отворачивался  всякий  раз,
как кто-либо проходил мимо. Держа в руках большой букет цветов, господин
вглядывался в приближающийся поезд. Кто же это? Дидериху так знакомы эти
плечи... Что за наваждение! Из окна купе выглядывает  Юдифь  Лауэр,  муж
помогает ей сойти со ступенек, протягивает ей букет,  и  она,  со  своей
задумчивой улыбкой, принимает его. Когда супруги направились  к  выходу,
Дидерих, громко засопев, быстро отошел в  сторону.  Никакого  наваждения
нет, попросту срок заключения Лауэра кончился, и он  снова  на  свободе.
Опасаться каких-либо  неприятностей  нет  оснований,  но,  видимо,  надо
привыкнуть к мысли, что Лауэр уже не за решеткой... И он встречает  жену
букетом цветов! Разве он ничего не  знает?  Мог  бы  и  поразмыслить  на
досуге! А она. Вернулась, как только он отсидел свой срок!  Нет,  бывают
ситуации, которые порядочному человеку и во сне не снятся. Впрочем,  вся
эта передряга его касается отнюдь не больше, чем любого другого: он лишь
выполнил свой долг. "У всякого, вероятно, было бы  такое  же  неприятное
ощущение, как у меня. Надо думать, Лауэру, где бы он ни появился,  дадут
понять, что ему лучше всего  отсиживаться  дома...  Что  посеешь,  то  и