впрочем, почему бы и нет! Точно так  же  поступил  Бисмарк  с  Австрией.
Сначала растоптал, а потом заключил союз!"
   Из этих,  пока  еще  расплывчатых,  соображений  Дидерих  вновь  стал
проявлять определенный интерес к  отцу  Вольфганга.  Старик,  страдавший
болезнью сердца, редко показывался  в  городе,  а  если  и  выходил,  то
большей частью стоял перед витриной какого-нибудь магазина,  делая  вид,
что углублен в ее созерцание, а на самом деле беспокоясь лишь об одном -
как бы скрыть, что ему не хватает воздуха. О чем он размышлял? Что думал
о новом деловом расцвете Нетцига, о  подъеме  национализма,  о  нынешних
властях предержащих? Переменил ли он свои убеждения? Чувствовал ли  себя
внутренне  побежденным?  Случалось,  что  генеральный  директор   доктор
Геслинг, могущественный представитель  нетцигской  буржуазии,  хоронился
где-нибудь в подворотне, чтобы затем незаметно  следовать  по  пятам  за
утратившим всякое влияние, уже наполовину забытым стариком: хотя Дидерих
и пребывал на вершине, но этот умирающий почему-то смущал  его  душевный
покой... Так как старик платил теперь  проценты  по  своим  закладным  с
запозданием, Дидерих предложил молодому Буку продать дом. Само собой, он
предоставит старику право пожизненно пользоваться им. Вместе с домом  он
купит и обстановку, немедленно уплатив за нее. Вольфганг  уговорил  отца
принять предложение.
   Тем временем миновало 22 марта. Исполнилась  столетняя  годовщина  со
дня рождения Вильгельма Великого, а памятник ему в городском  парке  все
еще не был сооружен. В собрание городских гласных  без  конца  поступали
запросы, неоднократно после  упорной  борьбы  одобрялись  дополнительные
кредиты, но требовались все  новые  и  новые  на  покрытие  перерасхода.
Тяжелый удар постиг город, когда его величество отверг проект монумента,
где его августейший дед был изображен пешим;  приказано  было  соорудить
конную  статую.  Дидерих,  подгоняемый   нетерпением,   вечерами   часто
отправлялся  на   Мейзештрассе,   чтобы   лично   убедиться,   насколько
продвинулись работы. Был май, стояла жара, и даже  после  захода  солнца
было еще  душно,  но  на  пустынной  территории  парка  с  его  молодыми
насаждениями дул ветерок. Дидерих, уже в  который  раз,  с  раздражением
думал о том блестящем  деле,  которое  сварганил  помещик  господин  фон
Квицин. Ему  это  далось  без  особого  труда!  Не  шутка  спекулировать
земельными  участками,  когда  регирунгспрезидент  твой  кузен.   Городу
волей-неволей  пришлось  купить  весь  участок  под   памятник   кайзеру
Вильгельму  и  заплатить  столько,  сколько  фон  Квицин   потребовал...
Неожиданно показались две фигуры; Дидерих вовремя разглядел, кто это,  и
укрылся за кустами.
   - Здесь хоть можно дышать, - сказал старик Бук.
   - Если бы этот вид не отравлял все, - ответил сын.  -  Они  задолжали
полтора миллиона, чтобы навалить эту груду мусора. -  И  он  показал  на
недоделанный постамент - нагромождение каменных цоколей,  орлов,  львов,
балюстрад, ниш и  человеческих  фигур.  Одни  орлы,  распластав  крылья,
вцепились когтями в пока еще пустой цоколь, другие гнездились  в  нишах,
симметрично рассекавших балюстраду; там же расположились и львы, готовые
прыгнуть  на  передний  план  ,  где   и   без   того   было
столпотворение: развевались флаги, метались и  неистово  жестикулировали
люди. Заднюю стенку цоколя украшал Наполеон  Третий  .  Мало
того, что он, согнувшись в три погибели, в позе побежденного следовал за
триумфальной колесницей, но жизни его еще постоянно угрожал лев, зловеще
изогнувший спину позади него  на  лестнице  постамента...  А  Бисмарк  и
другие паладины  чувствовали себя в этом зверинце  как  дома,
они протягивали руки  с  подножия  цоколя  вверх,  чтобы  приобщиться  к
подвигам еще отсутствовавшего властелина.
   - Кто вознесется на этот цоколь? - спросил Вольфганг  Бук.  -  Старик
был  лишь  предтечей.  В  конце  концов  весь  этот  мистико-героический
спектакль загородят от нас цепями, нам останется только глазеть,  что  и
является конечной целью всего. Комедия, и притом бездарная.
   Через некоторое время, - уже спустились сумерки, - отец сказал:
   - А ты, сын мой? Ведь и тебе некогда игра казалась конечной целью.
   - Как всему моему поколению. Ничего другого мы не  умеем.  Нынче  нам
следовало бы, в ожидании будущего, держаться тише воды, ниже травы.  Это
самое безопасное. И я не отрицаю, что мой уход со сцены - не больше, чем
тщеславие. Смешно, отец, но я покинул сцену потому, что однажды, когда я
играл, начальник полиции заплакал. Подумай  только,  можно  ли  стерпеть
такое? Тончайшие нюансы душевных эмоций, жизнь сердца,  высокая  мораль,
современные чаяния ума и души - все это я воспроизвожу перед людьми, как
будто равными мне, потому что  они  растроганно  кивают,  и  я  вижу  их
взволнованные  лица.  А  потом  эти  люди  преследуют  революционеров  и
стреляют в бастующих. Мой начальник полиции,  разумеется,  собирательное
лицо, таковы все они. - Бук повернулся прямо к тому  кусту,  за  которым
спрятался Дидерих. - Искусство остается для вас  искусством,  и  борение
духа неведомо вам. Если б настал  день,  когда  мастера  вашей  культуры
поняли бы это, как я, они, подобно мне, оставили бы вас одних  с  вашими
дикими зверями.
   Он показал на львов и орлов. Старик  тоже  посмотрел  на  памятник  и
молвил:
   - Они стали могущественны, но с  их  властью  мир  не  обогатился  ни
духовными сокровищами, ни человеколюбием. Значит, все было  напрасно.  И
наша жизнь тоже, по-видимому, была напрасна. - Он посмотрел на сына. - А
все-таки вы не должны уйти и оставить им поле битвы.
   Вольфганг тяжело вздохнул:
   - На что надеяться, отец? Они остерегаются  перегибать  палку,  не  в
пример привилегированному классу в канун революции сорок восьмого. Уроки
истории,  к   сожалению,   научили   их   умеренности.   Их   социальное
законодательство  носит  охранительный  и  развращающий  характер.   Оно
насыщает народ ровно настолько, чтобы не стоило вести  серьезную  борьбу
за хлеб, не говоря уже о свободе. Кто же теперь  свидетельствует  против
них?
   Старик выпрямился.
   - Совесть человечества, - сказал он вдруг полным, звучным голосом  и,
глядя на сына, опустившего голову, продолжал: -  Ты  должен  веровать  в
нее,  сын  мой.  Когда  катастрофа,  которой  они  надеются   избегнуть,
разразится и станет достоянием прошлого, не сомневайся, что человечество
назовет нынешние нравы еще более позорными и безрассудными,  чем  нравы,
существовавшие до первой революции. - И вдруг голос его прозвучал  тихо,
словно издалека: - Жить только сегодняшним днем - значит не жить совсем.
   Он, видимо, зашатался. Сын быстро подхватил его, и  старик,  опираясь
на руку Вольфганга, согбенный, едва передвигая  ноги,  исчез  во  мраке.