родственников молча смотрели  друг  на  друга  остановившимися  глазами.
Опомнившись, они все разом стали бросать друг другу в лицо одни и те  же
обвинения.  В  доказательство   своей   правоты   Магда   сослалась   на
свидетельство  мужа,  который-де  тоже  получает  такие  письма.   Густа
утверждала, что она и у Эмми видела нечто подобное. Послали за  Эмми,  и
та, в  свойственной  ей  небрежной  манере,  беспечно  призналась,  что,
действительно, почта и ей доставляет такую же  мерзость.  Большую  часть
писем она уничтожила. Не пощадили даже старую фрау Геслинг. Она, правда,
плакала и отпиралась, но ее изобличили... Все это, вместе взятое, только
распалило  страсти,  а  ясности  в  дело  не  внесло,   и   родственники
расстались, осыпая друг друга угрозами, по существу пустыми, но  все  же
устрашающими. Обе стороны старались укрепить свои позиции  и  в  поисках
союзников первым делом выяснили, что Инга Тиц  тоже  находится  в  числе
получателей этой недостойной стряпни.  Все  самые  худшие  предположения
подтвердились. Зловредный сочинитель писем повсюду вторгался  в  частную
жизнь,  он  не  обошел  даже  пастора  Циллиха,  больше  того  -  самого
бургомистра и его домашних.  Судя  по  всему,  он  создал  вокруг  семьи
Геслингов и всех  дружественных  им  семей  атмосферу  самой  бесстыдной
похабщины. Неделями Густа не отваживалась выйти из дому.  Содрогаясь  от
ужаса, супруги видели виновника зла то в одном, то  в  другом.  Во  всем
Нетциге брат не доверял сестре, жена - мужу. Настал день и час, когда  в
лоне семьи Геслингов подозрительность превысила  всякую  меру.  Документ
как нельзя более точный дрожал в руках у Густы; в нем  были  запечатлены
моменты настолько интимные, что о  них  могли  знать  только  она  и  ее
супруг.  Третий  не  мог  даже  подозревать  о  них,  иначе  это  просто
безумие!.. Густа бросила через стол пристальный взгляд  на  Дидериха:  в
его руках дрожал точно такой же листок, и во  взгляде,  устремленном  на
нее, был тот же вопрос.
   Предатель был вездесущ. Там, где, казалось, никого не могло быть,  он
был вторым "я". Он самым невероятным образом поколебал веру в бюргерскую
добропорядочность. Всякое чувство собственной нравственной безупречности
и взаимного уважения было бы обречено на гибель, если бы  не  контрмеры,
принятые как бы со всеобщего согласия к их восстановлению. Тысячегранные
страхи, втихомолку искавшие выхода, стекались со  всех  сторон  и  силой
одного общего страха прорыли канал, вышли  на  поверхность  и  излились,
наконец, темным потоком на голову одного человека. Готлиб Горнунг сам не
знал, откуда такое свалилось на него. Встретившись однажды с  Дидерихом,
он, по обыкновению, стал  важничать  и  похвастал  известными  письмами,
которые он якобы пишет. На суровые упреки Дидериха он лишь возразил, что
кто же теперь не пишет таких писем, это модно, это светская  игра  -  за
что Дидерих немедленно его отчитал. Из  беседы  со  старым  приятелем  и
собутыльником Готлибом Горнунгом он вынес впечатление, что этот человек,
уже не раз оказавший ему полезные  услуги,  может  оказать  услугу  и  в
данном случае, хотя бы и не вполне по доброй воле. И  вот  Дидерих,  как
предписывал ему долг, подал на Горнунга в суд. И  стоило  только  громко
назвать его имя, как обнаружилось, что его давно уже все подозревают. Во
время выборов он часто бывал во многих семьях;  родился  и  вырос  он  в
Нетциге, но родственников не имел, что,  по-видимому,  и  позволяло  ему
вести эту неблаговидную игру. А тут еще его упорная борьба за  право  не
продавать зубные щетки и губки, - она все больше ожесточала его, толкала
на неосторожные и едкие замечания, что-де некоторые господа нуждаются  в
губке не только для наружной гигиены, а почистив щеткой зубы, еще далеко
не становятся чистыми.
   Представ перед судом, он во многих случаях прямо  признался  в  своем
авторстве.  Мнение  такого  свидетеля,  как  Гейтейфель,  будто  писание
анонимных писем превратилось в эпидемию и будто одному человеку  не  под
силу нагромоздить  такую  кучу  мерзости,  встретило  дружный  отпор  со
стороны остальных свидетелей, со стороны общественной воли.
   С наибольшим блеском ее выразил Ядассон, который вернулся из Парижа с
укороченными ушами и был произведен в прокуроры. Успех и сознание  того,
что теперь его нечем попрекнуть, сделали его даже  более  умеренным.  Он
признал, что во имя общего блага следует прислушаться к голосам тех, кто
склонен  считать   Горнунга   человеком   с   повышенной   нервозностью.
Настойчивее всех об этом твердил Дидерих, который на  все  лады  защищал
друга своей  юности.  Горнунг  отделался  пребыванием  в  санатории  для
нервнобольных, и когда вышел оттуда,  Дидерих,  поставив  условием,  что
друг покинет Нетциг, снабдил его средствами, которые на некоторое  время
освобождали Горнунга от необходимости продавать губки и зубные щетки.  В
итоге, конечно, губки и щетки его доконают, и вряд ли  Готлибу  Горнунгу
можно предсказать, что он хорошо кончит.
   Разумеется, поток подметных писем  прекратился,  как  только  Готлиба
надежно упрятали в лечебное заведение. Во  всяком  случае,  если  кто  и
получал письмо - он и виду не подавал. С этой напастью было покончено.
   Дидерих с полным правом опять мог сказать: "Мой дом - моя  крепость".
Его семейный очаг, огражденный от  грязных  поползновений  извне,  вновь
засиял чистейшей благодатью. За Гретхен, родившейся в 1894 году, в  1895
году последовал Хорст, а в 1896 -  Крафт.  Дидерих,  справедливый  отец,
открывал счет на каждого ребенка еще до того, как тот появлялся на свет,
и прежде всего  вносил  в  банк  сумму  на  детское  приданое  и  оплату
акушерки.  Его  взгляды  на  брак  отличались  чрезвычайной  строгостью.
Появление Хорста на свет прошло не без осложнений. Когда  все  было  уже
позади, Дидерих  заявил  супруге,  что,  если  бы  его  поставили  перед
выбором, он, не задумываясь, дал бы ей умереть.
   - Как ни прискорбно мне было бы, - прибавил он. - Однако  продолжение
расы прежде всего, а за своих сыновей я отвечаю перед кайзером.


   Предназначение женщины - рожать детей, фривольности и непристойности,
по мнению Дидериха, им не к лицу, но на  отдых  и  возвышенные  духовные
радости они имеют право.
   - Держись трех великих основ: "бог, кофе и дети" .
   На красной клетчатой скатерти, с орлом и кайзерской короной в  каждой
клетке,  рядом  с  кофейником  лежала  библия,  и  Густе   вменялось   в
обязанность по утрам читать библейские тексты. В  воскресенье  ходили  в
церковь всей семьей.
   - Так угодно высшим сферам, - серьезно говорил Дидерих,  когда  Густа
сопротивлялась. Точно так же, как  Дидерих  жил  в  страхе  перед  своим
повелителем, Густе полагалось трепетать перед своим. Она  твердо  знала,
что, входя в дом, надо пропускать супруга вперед. Детям, в свою очередь,