- Я не требую для себя никаких  исключений,  я  подчиняюсь  приговору
моих сограждан.
   Вслед за тем  Дидерих  как  ни  в  чем  не  бывало  продолжал  давать
показания. Они действительно были весьма  деликатны  и  произвели  самое
лучшее впечатление. Все нашли, что со времени  процесса  Лауэра  Дидерих
заметно изменился к лучшему: в нем  появилось  спокойствие,  порождаемое
сознанием собственного превосходства,  в  чем,  разумеется,  нет  ничего
удивительного: ведь он теперь человек обеспеченный, ему  везде  почет  и
уважение.
   Только что пробило полдень, и по залу прокатился приглушенный гул: из
уст  в  уста  передавалась  новость,  сообщенная  "Нетцигским  листком":
Геслинг, крупный акционер гаузенфельдского  предприятия,  в  самом  деле
назначен его директором-распорядителем. Любопытные  взоры  скользили  по
Дидериху,  останавливались  на  сидевшем  напротив  старике   Буке,   на
несчастье которого Геслинг построил свое  благополучие.  Двадцать  тысяч
марок, напоследок одолженных Буку, вернулись к Геслингу вдвойне,  да  он
же еще ходит в благодетелях. То, что старик купил на эти  деньги  именно
гаузенфельдские акции, всем показалось  презанятной  шуткой  со  стороны
Геслинга. Она утешила даже тех, кто  сам  прогорел  на  гаузенфельдских.
Когда Дидерих выходил из зала, на пути его смолкали все раз говоры.  Ему
кланялись с почтительностью, граничившей  с  подобострастием.  Обманутые
отдавали дань успеху.
   Со   стариком   Буком    обошлись    не    так    приветливо    Когда
председательствующий объявил  приговор,  публика  захлопала...  Редактор
"Гласа  народа"  отделался  всего  лишь  пятьюдесятью  марками   штрафа!
Обвинение осталось недоказанным, было признано отсутствие злого умысла у
обвиняемого. Истец потерпел полное поражение, говорили юристы,  и  когда
Бук покидал здание суда, даже друзья избегали встречи  с  ним.  Мелкота,
потерявшая на гаузенфельдских свои  последние  сбережения,  грозила  ему
вслед кулаками. После приговора все поняли, что они давно уже  составили
себе мнение насчет старика Бука. Такое дело, как  махинация  с  участком
под приют, и то  у  него  не  выгорело!  Так  выразился  Геслинг  и  был
совершенно прав. Но в том-то и суть, что у старика Бука за всю жизнь  ни
одно дело не выгорело. Подумаешь,  чудо:  отец  города  и  глава  партии
сходит со сцены в долгу как в шелку. Незадачливыми  дельцами  хоть  пруд
пруди.  Но  если  хромают  дела,  то  хромает  и   нравственность!   Это
подтверждается еще и поныне неясной историей обручения  его  сына,  того
самого,  который  теперь  подвизается  на  театральных   подмостках.   А
политическая деятельность Бука! Интернационализм - как знамя, постоянные
призывы к жертвам во имя демагогических целей, а с властями - как  кошка
с собакой, и это опять-таки не могло не отразиться  на  его  делах.  Это
политика  человека,  которому  нечего   терять,   который   недостаточно
обеспечен,  чтобы  оставаться  добропорядочным   бюргером.   Негодование
охватывало  людей  при  мысли,  что  они  доверили   свое   благополучие
авантюристу. Обезвредить его - вот чего все страстно  желали.  Придется,
видно, помочь ему сделать выводы из позорного для него  приговора  суда,
раз сам он их не сделал. Не может быть, чтобы в  положении  о  городских
гласных не было статьи, требующей от них достойного  поведения  как  при
исполнении служебных обязанностей, так и в личной жизни. Не нарушает  ли
старик Бук эту статью? Поставить такой вопрос - значит ответить на  него
утвердительно, заявлял  "Нетцигский  листок",  не  называя,  разумеется,
имен. Дело дошло до того, что этот вопрос был выдвинут советом  гласных.
И, наконец,  за  день  до  начала  прений  упрямый  старик  внял  голосу
благоразумия и сложил  с  себя  звание  городского  гласного.  Теперь  и
политические единомышленники не могли оставить его во главе  партии,  не
рискуя потерять последних сторонников. Но  на  этот  счет  со  стариком,
видно, не легко  было  сговориться:  единомышленникам  пришлось  не  раз
побывать у Бука и  в  деликатной  форме,  но  все  же  оказать  на  него
давление, и  только  тогда  в  газете  появилось  его  письмо.  Интересы
демократии для него превыше личных,  писал  он.  Если  имя  его  в  силу
нынешней и, как ему  хочется  думать,  преходящей  игры  страстей  может
нанести вред демократии, он удаляется. "Во имя общего дела я готов нести
клеймо, наложенное на меня  обманутой  народной  волей,  веря  в  вечную
справедливость народа, который когда-нибудь снимет его с меня".
   Слова эти были расценены как ханжество и  высокомерие;  доброжелатели
оправдывали их старческим чудачеством. Впрочем, что он написал и чего не
написал - какое значение это могло иметь? Кто  он  теперь  такой?  Люди,
обязанные ему положением или материальным благополучием, глядя ему прямо
в лицо, проходили мимо, не поклонившись. Иные смеялись и отпускали вслух
замечания на его счет: то были люди, никогда не зависевшие от  него,  но
всячески выражавшие ему свою преданность, пока он  был  в  силе.  Вместо
старых друзей, которых он теперь никогда не  встречал,  выходя  на  свою
ежедневную прогулку, у него появились новые, очень странные друзья.  Они
попадались ему на пути уже  в  сумерках,  когда  он  возвращался  домой:
какой-нибудь мелкий коммерсант с глазами загнанного животного,  человек,
над которым нависла угроза банкротства, или горький пьяница, или одна из
неведомых теней, скользящих вечерами вдоль стен  домов.  Замедляя  шаги,
эти люди заглядывали ему в лицо то с робкой, то с наглой фамильярностью.
Они нерешительно прикасались к шляпе, и тогда  старик  Бук  кивал  им  в
ответ и пожимал протянутую руку, все равно, кто бы ее ни протягивал.
   Со временем даже ненависть перестала замечать  его.  Те,  кто  раньше
умышленно отворачивался, теперь безразлично проходили мимо, а  иной  раз
по старой привычке кивали. Порою отец, гуляющий с юным сыном,  задумчиво
глядел на старика, а разминувшись с ним, назидательно говорил мальчику:
   - Видел этого старого господина? Заметил, как он одиноко бредет и  ни
на кого не смотрит? Так вот, запомни на всю жизнь, что может  сделать  с
человеком позор.
   И отныне мальчик при встрече со стариком  Буком  ощущал  таинственный
ужас, точно так же, как представители старшего поколения  в  свое  время
при виде Бука испытывали  необъяснимую  гордость.  Среди  молодых  людей
были, правда,  и  такие,  которые  не  разделяли  взглядов  большинства.
Случалось, что старик выходил из дому в час, когда кончались  занятия  в
школе. Орды подростков заполняли улицу,  они  почтительно  расступались,
давая дорогу учителям,  и  Кюнхен,  теперь  отчаянный  националист,  или
пастор Циллих, особенно строгий  блюститель  нравственности  со  времени
несчастья с Кетхен, торопливо удалялись, ни единым взглядом не  удостоив
падшего. И тогда на улице оставалось несколько юношей, - они  как  будто
не сговаривались друг с другом, и каждый поступал  так  по  собственному
побуждению. Лбы у них не были такими плоскими, как у  большинства;  и  в
глазах этих юношей загорался свет мысли, едва они поворачивались  спиной