отрешенно, свешивалась с  кресла  и  сама  она  погружалась  в  себя,  в
неведомую бездну,  ему  чудилось,  что  он  заглядывает  в  некий  более
глубокий мир. Положение падшей,  страшное  и  презренное,  когда  в  нем
оказывались другие, создавало вокруг Эмми, его сестры,  особый  ореол  и
атмосферу двусмысленного обаяния. Эмми казалась ему еще более  блестящей
и трогательной, чем прежде.
   Рядом с ней лейтенант, виновник всего, сильно померк, -  а  вместе  с
ним померкла и власть, под сенью  которой  он  восторжествовал.  Дидерих
убедился, что власть может принять низкий и подлый облик: и сама власть,
и все, что идет по ее следам, - успех, почет,  мировоззрение.  Глядя  на
Эмми, он невольно начинал сомневаться в ценности всего,  чего  достиг  и
чего добивался:  Густы  и  ее  денег,  памятника,  высочайших  милостей,
Гаузенфельда, наград и постов. Он смотрел на Эмми и вспоминал об  Агнес,
Агнес, которая учила его любви и нежности; она была в его  жизни  чем-то
настоящим, подлинным, он должен был удержать ее! Где она теперь? Умерла?
Порой он сидел, обхватив голову руками. Чего он достиг? Чем вознаградила
его власть за служение ей? Опять все  рассыпалось  прахом,  все  предали
его, злоупотребили его самыми лучшими намерениями, а старый Бук - хозяин
положения. Подкрадывалась мысль, - быть может, победила  Агнес,  которая
только и умела, что страдать? Он написал в Берлин, навел о ней  справки.
Она вышла замуж и была более или менее здорова. Весть эта  принесла  ему
облегчение, но и слегка разочаровала.


   Пока  он  сидел,  обхватив  голову  руками,  день  выборов  неуклонно
приближался. Исполненный сознания суетности мира сего, Дидерих не  хотел
ничего замечать, в том числе и выражения лица своего механика, а  оно  с
каждым днем  становилось  все  враждебнее.  В  воскресенье,  на  которое
назначены были выборы, рано утром, - Дидерих еще не вставал, - в спальню
вошел Наполеон Фишер, который, даже не подумав извиниться, сказал:
   - В последнюю минуту,  так  сказать,  поговорим  начистоту,  господин
доктор! - На этот раз  не  Дидерих,  а  он  подозревал  предательство  и
ссылался на сговор. - Ваша политика, господин доктор, двулична. Вы  дали
нам обещания, и мы, по своей лояльности, не вели агитации против вас,  а
только против свободомыслящих.
   - И мы тоже, - сказал Дидерих.
   - Этому вы и сами не верите.  Вы  снюхались  с  Гейтейфелем.  Он  уже
обещал  вам  поддержать  памятник.  Если  вы  не  перейдете  к  нему   с
развернутыми знаменами сейчас, то сделаете  это  на  перебаллотировке  -
нагло предадите народ. - Наполеон Фишер, скрестив руки на груди,  широко
шагнул к постели. -  Я  хотел  бы  только,  господин  доктор,  чтобы  вы
помнили: у нас глаза открыты.
   В постели Дидерих чувствовал себя беспомощным,  выданным  на  милость
своего политического противника. Он попытался его утихомирить.
   - Я  знаю,  Фишер,  вы  большой  политик.  Таким  политикам  место  в
рейхстаге.
   - Правильно. - Фишер метнул в него  взгляд  исподлобья.  -  Могу  вас
уверить, что если я не попаду в  рейхстаг,  то  на  многих  предприятиях
вспыхнет забастовка,  и  одно  из  этих  предприятий  вам  очень  хорошо
знакомо, господин доктор. - Он пошел  к  двери.  С  порога  он  еще  раз
пристально посмотрел на Дидериха, от  испуга  зарывшегося  с  головой  в
перины  и  подушки.  -  А  посему   да   здравствует   интернациональная
социал-демократия! - выкрикнул Фишер и вышел.
   - Да здравствует его величество кайзер, ура! -  крикнул  из-под  горы
перин Дидерих. Однако ему  ничего  другого  не  оставалось,  как  трезво
взглянуть в лицо действительности. Оно было достаточно грозным.
   Томимый тяжелым предчувствием, он поспешил в город,  зашел  в  ферейн
ветеранов, зашел к Клапшу и повсюду видел, что, пока  он  сидел  дома  и
малодушествовал, коварная тактика  старика  Бука  ознаменовалась  новыми
успехами.   Партия   кайзера   разбавилась   пополнениями    из    рядов
свободомыслящих, а соперничество между Кунце и Гейтейфелем было ничто по
сравнению с пропастью, разверзшейся между ним, Дидерихом,  и  Наполеоном
Фишером.  Пастор  Циллих,  обменявшийся  со  своим   зятем   Гейтейфелем
стыдливым приветствием, уверял, что даже  в  том  случае,  если  победит
кандидат свободомыслящих,  партия  кайзера  может  быть  довольна  своим
успехом, ибо она изрядно укрепила в  этом  кандидате  националистический
образ мыслей. Так как Кюнхен высказался  в  том  же  духе,  то  невольно
возникало подозрение, что они не удовлетворились вырванными у Вулкова  и
у него, Дидериха,  обещаниями  и  Буку  удалось  посулами  личных  выгод
заставить их плясать под  его  дудку.  От  демократической  клики  с  ее
системой подкупов всего можно ждать! Что касается Кунце, то он при любых
условиях  хотел  пройти  на  выборах,   на   худой   конец   с   помощью
свободомыслящих. Он был так отравлен ядом честолюбия,  что  даже  обещал
отстоять постройку приюта для грудных младенцев! Дидерих  вскипел:  ведь
Гейтейфель во сто раз опаснее любого пролетария! И он намекнул Кунце  на
плачевные последствия,  которыми  чреват  столь  непатриотический  образ
действий. К сожалению, Дидериху нельзя  было  высказаться  яснее,  и,  с
картиной стачки перед  глазами,  с  руинами  памятника,  Гаузенфельда  и
всего, о чем он  мечтал  в  сердце  носился  он  под  дождем  от  одного
избирательного участка к другому и волоком волок к урнам благонамеренных
избирателей, отдавая себе полный отчет в том, что  их  верность  кайзеру
бьет мимо цели и играет на руку его злейшим врагам. Вечером,  с  ног  до
головы забрызганный уличной грязью, доведенный до лихорадочного одурения
сутолокой этого длинного дня, бесчисленными кружками  пива  и  ожиданием
развязки, он, сидя у Клапша,  узнал  результаты:  за  Гейтейфеля  подано
около восьми тысяч голосов, шесть тысяч с небольшим за Наполеона Фишера,
Кунце  же  получил   три   тысячи   шестьсот   семьдесят   два   голоса.
Перебаллотировка между Гейтейфелем и Фишером.
   - Ура! - закричал Дидерих, ибо  ничего  не  было  потеряно,  а  время
выиграно.
   Твердым шагом вышел он из пивной, клянясь  в  душе  отныне  и  впредь
сделать  все  возможное,  чтобы  еще  спасти  дело   националистов.   Он
торопился, ибо пастор Циллих готов  был  немедленно  покрыть  все  стены
листками,  в  которых   сторонники   партии   кайзера   призывались   на
перебаллотировке голосовать за Гейтейфеля.  Кунце,  конечно,  предавался
честолюбивой  надежде,  что  Гейтейфель  ему   в   угоду   снимет   свою
кандидатуру. Какое ослепление! Уже на следующее утро все читали на белых
листовках свободомыслящих ханжеское заявление,  будто  и  они  настроены
националистически, будто националистический  образ  мыслей  не  является