Он запер двери.
   - Им незачем это  нюхать,  -  коротко  сказал  он  и  вынул  из  таза
маленькую губку, пропитанную хлороформом. Отведя руку с губкой далеко  в
сторону, он сурово спросил: - Откуда это у тебя?
   Эмми откинула голову и взглянула ему прямо в лицо, но  промолчала.  И
чем дольше она молчала, тем бессмысленнее казался Дидериху  его  вопрос,
столь уместный с юридической точки зрения. В конце  концов  он  попросту
подошел к окну и швырнул губку в темный двор. Послышался всплеск.  Губка
попала в водосток. Дидерих облегченно вздохнул.
   - Что тебе от меня нужно? - повторила Эмми. -  Неужели  я  не  вправе
делать то, что хочу!
   Такого вопроса он не ожидал.
   - Хорошо, но что... что ты хочешь сделать?
   Эмми отвернулась; глядя в сторону и пожимая плечами, она сказала:
   - Тебе это все равно.
   - Ну, знаешь! - возмутился Дидерих. - Если ты  окончательно  потеряла
совесть и не стыдишься судьи небесного,  что  я,  конечно,  осуждаю,  то
посчитайся хоть немного со всеми нами. Одна ты, что ли, на свете?  -  Ее
безразличие не на шутку уязвило его. - Я  не  допущу  скандала  в  своем
доме! Я первый почувствую на себе его последствия.
   Она вдруг взглянула ему в глаза.
   - А я не почувствую?
   Он крякнул.
   - Моя честь... - Но тут же  осекся;  в  ее  лице,  -  он  никогда  не
подозревал, что оно может быть таким  выразительным,  -  были  жалоба  и
насмешка одновременно.  Растерявшись,  он  шагнул  к  двери.  Вдруг  его
осенило, как полагается поступать в таких  случаях.  -  Разумеется,  как
брат и человек чести я до конца выполню свой долг. Я  вправе  надеяться,
что ты возьмешь себя в руки. - Он бросил взгляд  на  умывальник,  откуда
все еще тянуло хлороформом. - Дай честное слово!
   - Оставь меня в покое, - сказала Эмми.
   Дидерих вернулся.
   -  Очевидно,  ты  все-таки  не  отдаешь  себе  отчета  в  серьезности
положения. Если то, чего я опасаюсь, правда, то ты...
   - Это правда, - сказала Эмми.
   - Значит, ты не только  погубила  себя,  по  крайней  мере  в  глазах
общества, а и всю семью опозорила! И  когда  я  во  имя  долга  и  чести
предлагаю тебе...
   - Все же факт остается фактом, - сказала Эмми.
   Дидерих испугался; он хотел было выразить  свое  отвращение  к  столь
безграничному цинизму, но он слишком  отчетливо  прочитал  на  ее  лице,
через что она прошла и от чего отреклась раз и навсегда. Перед  величием
ее отчаяния  Дидерих  содрогнулся.  В  нем  словно  оборвались  какие-то
искусственно натянутые пружины. Ноги у него обмякли, он сел и с  усилием
выговорил:
   - Так скажи мне только... Я готов тебя... - Он пристально взглянул на
Эмми, и слово "простить" застряло у него в горле. - Я готов тебе помочь.
   - Как же ты это сделаешь? - спросила  она  устало  и  прислонилась  к
стене.
   - Тебе придется, конечно, кое-что рассказать мне, - сказал он,  глядя
в пол. - Разумеется, только некоторые подробности. Полагаю, все началось
с уроков верховой езды?
   Она слушала все, что он полагал, она ничего не  подтверждала,  ничего
не отрицала... Но, подняв глаза, он увидел, что Эмми,  слегка  приоткрыв
рот, смотрит на него с удивлением. Дидериху было понятно это  удивление:
высказывая вслух многое из того, что она до сих пор хранила в  себе,  он
снимал с ее плеч тяжесть пережитого. Сердце его исполнилось неизведанной
гордости.
   - Положись на меня. Я пойду к нему завтра же утром.
   Она тихо и робко покачала головой.
   - Нет, тебе этого не понять... Все кончено.
   - О, мы не так уж беспомощны, - произнес он бодрым тоном. - Поглядим,
что можно сделать.
   На прощанье Дидерих подал ей руку и пошел  к  двери.  Она  остановила
его:
   - Ты вызовешь его на дуэль? -  Глаза  ее  расширились,  она  прикрыла
рукой рот.
   - С чего ты взяла? - спросил Дидерих; такой выход не приходил  ему  в
голову.
   - Поклянись, что не вызовешь!
   Он дал слово и покраснел - ему очень  хотелось  знать,  за  кого  она
страшится: за него или за того - другого. Не хотел бы он, чтобы это  был
другой. Но от вопроса он удержался, чтобы не причинить ей боли. И  почти
на цыпочках вышел из комнаты.
   Обеим женщинам, все еще дожидавшимся внизу, он сердито велел ложиться
спать. Сам же улегся рядом с Густой лишь после  того,  как  она  уснула.
Надо было обдумать, как держаться завтра. Прежде всего -  воинственно...
Не допускать и тени сомнения в исходе дела. Но  перед  мысленным  взором
Дидериха вместо собственной внушительной фигуры настойчиво вставал облик
приземистого человека с блестевшими от слез печальными глазами,  который
просит, грозит и уходит, совершенно раздавленный:  Геппель,  отец  Агнес
Геппель. Теперь, в своем душевном смятении, Дидерих почувствовал, каково
было тогда старому отцу. "Тебе этого не понять", - сказала Эмми.  Но  он
понимал, потому что сам причинил другому такие же страдания.
   - Боже сохрани, - вслух произнес он, ворочаясь с боку на бок. - И  не
подумаю впутываться в это дело.  Хлороформ  -  это  только  притворство.
Женщины  -  хитрый  народ.  Я  попросту  вышвырну  ее  вон,  она   этого
заслуживает.
   Но он увидел перед собой Агнес под дождем, на улице, увидел лицо  ее,
совершенно белое в свете газового фонаря, обращенное вверх, к его  окну.
Он натянул простыню  на  голову.  "Не  могу  я  выгнать  ее  на  улицу".
Наступило утро, и он с удивлением вспомнил обо всем происшедшем.
   "Лейтенанты встают рано", - подумал он и выскользнул из дому  еще  до
того, как проснулась Густа. За Саксонскими воротами под  весенним  небом
благоухали и звенели птичьими голосами сады. Виллы, еще запертые, словно
только  что  умылись,  и  почему-то  думалось,  что  все  они   заселены
молодоженами. "Кто знает, - размышлял Дидерих, вдыхая чистый  воздух,  -
быть может, это вовсе не трудно. Ведь попадаются иногда порядочные люди.
И положение вещей благоприятнее, чем..." Он предпочел не  додумать  свою
мысль. В глубине улицы остановился экипаж. Перед  каким  же  это  домом?