Теперь вопли восторга стал испускать ферейн  ветеранов.  Из-за  стола
президиума вскочил Кюнхен и, размахивая сигаретой, завизжал:
   - Скоро мы им опять покажем, где раки зимуют!
   Дидерих поднялся на цыпочки.
   - Господа! - восклицал он, стараясь перекричать шум  разбушевавшегося
моря националистических восторгов, - пусть памятник  кайзеру  Вильгельму
будет знаком нашего преклонения перед великим дедом  нашего  кайзера,  -
ведь все мы, говоря без преувеличения, чтим его почти как святого, - и в
то же время обещаем его великому внуку,  нашему  несравненному  молодому
кайзеру, что мы навсегда  останемся  такими,  какие  мы  есть,  то  есть
целомудренными, свободолюбивыми, правдивыми, верными и бесстрашными!
   Тут поставщиков уже никакая  сила  не  могла  сдержать.  Самозабвенно
упивались они высокими идеалами, да и Дидерих как бы отрешился  от  всех
мирских мыслишек, забыл о соглашении с Вулковом, о сговоре с  Наполеоном
Фишером, о своих темных расчетах на перебаллотировку.  Чистый  энтузиазм
вознес его душу на высоту, от которой кружилась  голова.  Ему  не  сразу
удалось вновь заорать:
   - Вот почему мы должны со всей решимостью положить конец  поклепам  и
наветам тех, кто силится разложить нас своей ложной гуманностью!
   - А куда вы спрятали вашу подлинную? - раздался голос Гейтейфеля.
   Вопрос этот так подстегнул националистические чувства  собрания,  что
дальнейшая речь Дидериха слышалась  только  урывками.  Можно  было  лишь
разобрать, что он не желает вечного мира, ибо это  мечта  -  и  даже  не
прекрасная . Вместо этого он требовал спартанского воспитания
расы. Слабоумных  и  прегрешающих  против  нравственности  он  предлагал
хирургическим путем лишать  способности  к  размножению.  Когда  Дидерих
дошел до этого пункта своей программы, Гейтейфель и его  единомышленники
покинули зал. На пороге Гейтейфель обернулся и крикнул:
   - Не забудьте кастрировать и крамольников!
   - Обязательно  кастрируем,  -  откликнулся  Дидерих,  -  если  вы  не
перестанете злопыхательствовать!
   - Обязательно кастрируем! - неслось отовсюду.
   Все повскакали с мест, чокались и что-то восторженно  кричали,  хором
изливая свои возвышенные чувства. Дидерих  стоял  среди  бушующего  моря
славословий; он пошатывался под натиском истинно немецких рук, жаждавших
пожать ему руку, и националистических кружек пива,  протянутых  к  нему,
чтобы чокнуться, он смотрел с подмостков в зал, и в  хмельном  чаду  ему
казалось, что зал раздвигается, становится шире, выше.  В  облаках  дыма
под  потолком  мистически  пламенели  обращенные  к  нему  заповеди  его
владыки: "Воля  кайзера!",  "Мои  враги!",  "Мой  курс!".  Ему  хотелось
бросить их в бурлящий восторгами зал, но он схватился  за  горло,  -  ни
единого звука: он потерял  голос.  Дидерих  панически  оглядывался,  ища
глазами Гейтейфеля, а того и след простыл. "Мне не  надо  было  его  так
раздражать. Боже, смилуйся надо  мной,  когда  он  будет  смазывать  мне
горло!"


   Гейтейфель запретил Дидериху выходить из дому - более жестокой  мести
он не мог бы придумать. В городе,  что  ни  день,  все  яростнее  кипела
предвыборная борьба, и так как все  выступали  с  речами,  на  страницах
газет без конца мелькали  знакомые  имена.  Даже  пастор  Циллих  и  сам
редактор Нотгрошен выступали на каких-то  собраниях,  не  говоря  уже  о
Кюнхене, который  выступал  в  тысяче  мест  одновременно.  Один  только
Дидерих безмолвствовал, он  полоскал  горло  в  своей  гостиной,  заново
обставленной в старонемецком стиле. Из ниши окна на  него  смотрели  три
бронзовые фигуры  почти  в  две  трети  человеческого  роста  -  кайзер,
кайзерша и зекингенский трубач . Дидерих купил их по случаю у
Кона, хотя Кон перестал заказывать у него бумагу и все еще был далеко от
националистического образа мыслей. Но Дидерих, обставляя свою  квартиру,
не мог отказаться от этих фигур. Когда он попрекал Густу слишком дорогой
шляпкой, она напоминала ему об этой покупке.
   Густа в последнее время часто  капризничала,  временами  ее  тошнило;
тогда она отправлялась в спальню, и старая  фрау  Геслинг  ухаживала  за
ней. Как только ей становилось лучше, она принималась допекать  старуху,
напоминая, что все здесь куплено на ее, Густины, деньги. А фрау  Геслинг
не упускала случая изобразить брак Густы  с  ее  Диделем  как  подлинную
милость божию для Густы в ее тогдашнем положении.  Дело  кончалось  тем,
что Густа, вся пунцовая, дулась и фыркала, а фрау  Геслинг  ударялась  в
слезы. Дидерих от этих сцен только выигрывал: после них обе женщины были
с  ним  необычайно  нежны  -  каждая  старалась  перетянуть  ничего   не
подозревавшего Диделя на свою сторону.
   Что касается Эмми, то в таких случаях она,  по  обыкновению,  хлопала
дверью и шла  к  себе  наверх,  в  комнату  с  покатым  потолком.  Густа
помышляла уже о том, чтобы выдворить ее и оттуда.  Где,  в  самом  деле,
сушить белье в дождь? Если Эмми не может найти жениха, потому что у  нее
гроша за душой нет, значит, ее  надо  выдать  замуж  за  человека  более
низкого сословия, за честного ремесленника! Но Эмми, конечно, корчит  из
себя аристократку, ведь она вхожа к Бриценам! Густу задевало  за  живое,
что фрейлейн Брицен приглашает Эмми к себе, хотя сама ни разу не была  у
Геслингов. Ее брату, лейтенанту, за ужины в доме Даймхенов  не  грех  бы
нанести ей, Густе, хотя бы  один  визит,  но  он  почему-то  удостаивает
своими посещениями только третий  этаж  геслинговского  дома.  Это  было
весьма подозрительно. Успехи в обществе  не  спасали,  правда,  Эмми  от
приступов жестокой депрессии; в такие дни она не выходила даже к обеду.
   Однажды Густа из жалости, а может, и от  скуки,  поднялась  наверх  к
Эмми, но та, увидев ее, закрыла глаза и  продолжала  лежать,  бледная  и
неподвижная, в своем ниспадающем мягкими  складками  пеньюаре.  Так  как
Эмми  упорно  молчала,  Густа  разоткровенничалась  сама:  заговорила  о
Дидерихе  и  о  своей  беременности.  Но  застывшее  лицо   Эмми   вдруг
сморщилось, как от боли, она повернулась к  Густе  и  энергичным  жестом
указала ей на дверь. Густа и не подумала сдержать свое возмущение. Эмми,
порывисто вскочив, ясно и недвусмысленно заявила, что хочет побыть одна,
а когда фрау Геслинг прибежала на шум, уже  было  принято  решение,  что
впредь обе семьи будут столоваться раздельно. Дидериха,  когда  Густа  с
плачем пожаловалась ему на Эмми, эта бабья склока рассердила. К счастью,
он придумал выход, который мог,  казалось,  хотя  бы  на  время  утишить
разгоревшиеся  страсти.  Пользуясь  тем,  что  голос  к  нему   частично
вернулся, он немедленно поднялся к Эмми и объявил  ей  о  своем  решении
отправить ее на месяц-два к Магде  в  Эшвейлер.  К  его  удивлению,  она